Основной темой в эту грандиозную симфонию вплеталось пьяное ворчание Кукса, действительно похожее на ворчание язьдрембопа, которого разбудили в самый разгар летней жары. И вторили ему звонкие тумаки и шлепки, которые щедрой рукой раздавала бодрая и отдохнувшая королева-тетя.
– Это похоже прямо на надругательство, прямо на покушение какое-то! – излагала она свеженькую мысль. – А ну отдай топор! Что ты в него вцепился, как в лялехинский пафитон!! Я не знаю, что я сейчас с тобой сделаю!
(СПРАВКА: скрипка Страдивари и альт Гварнери, вместе взятые, не так почитаемы в нашем мире, как в Вольхолле – драгоценный лялехинский пафитон. Этот волшебный музыкальный инструмент, по слухам, способен двигать камни и скалы и заставлять бессловесных тварей говорить. Он может пробудить все лучшее в человеческой душе и исторгнуть из ее глубин неведомые прежде чувства. Правда, для этого нужно, чтобы кто-то сыграл на нем. Проблема заключается в том, что никто не знает, каким именно инструментом является лялехинский пафитон – щипковым, струнным, смычковым, духовым или ударным. Многократные попытки, выяснить это пока что не дали положительного результата, так что бесценная вещь по сей день ожидает своего виртуоза-исполнителя.
Р. S. (что в Вольхолле обозначает – по секрету). Вообще-то до сего дня из лялехинского пафитона удавалось извлечь лишь исключительно отвратительные звуки.)
Наконец Оттобальт и Сереион пришли в себя настолько, что смогли выбежать на балкон и перегнуться через перила. Их взглядам предстало незабываемое зрелище: Гедвига в модной ночной рубашке с бантиками и в колпаке и пьяный, едва стоящий на ногах Кукс перетягивали любимый топор лесоруба, будто канат. Кукс, не в состоянии вымолвить ни слова, только нечленораздельно мычал и изо всех сил старался удержаться на ногах, отчаянно хватаясь за спасительный топор и мощные формы Гедвиги. Словно два борца перемещались они по импровизированному рингу, время от времени натыкаясь на бестолково сновавших бесумяков, отчего последние с грохотом валились, словно сбитые кегли, и с облегчением засыпали.
Гедвига поняла, что это заговор и на поддержку верных рыцарей надеяться не придется. Обычную женщину сие открытие повергло бы в панику и лишило воли к сопротивлению, но Нучипельская Дева не такова. Пламя отваги вспыхнуло в ее крохотных глазках, грудь стала вздыматься еще выше, а уши покраснели. С нечеловеческой силой она замотала топором, к обратной стороне которого намертво приклеился злосчастный законный владелец. При этом королева-тетя норовила пихнуть врага пухлой, но все еще стройной ножкой куда-нибудь под дых (а теперь сделайте поправку на небольшой рост дамы. Сделали? Вот то-то…). Кукс только крякал да из последних сил пытался устоять на ногах, однако кого надолго хватит при таком раскладе?
– Э-э-э-э… Е-е-е-е!!! – завопил Кукс и, теряя равновесие, свалился на отважную королеву. Его грузное тело, словно скала, упало на Нучипельскую Деву и увлекло ее прямо на антихрапное ложе, придавив сверху всей тяжестью.
Попытки выкарабкаться успехом не увенчались. И королева во всю мощь своих легких оповестила Дарт:
– На по-мо-о-о-щь!!! На-си-и-и-лу-у-у-ют!!!
Говорят, в одном из известнейших театров мира стояли как-то на балконе или в ложе бельэтажа два корифея театрального искусства. И один из них время от времени говорил артистам: «Не верю».
– Не верю, – буркнул Оттобальт, не зная, что копирайт на эту фразу – у Станиславского.
Сереион не смог сдержаться и захихикал в кулак. За их спинами появилась робкая и смятенная тень, жаждущая постучать в двери королевской опочивальни, но, увы, – двери отсутствовали, и тень застыла на пороге в совершеннейшей прострации. Затем вспомнила о служебном долге и хриплым шепотом призвала:
– Ваше величество! Ваше величество-о-о!
Оттобальт и Сереион переглянулись, словно болельщики одного клуба, и ринулись обратно в спальню, делая вид, что они тут ни при чем, ни сном ни духом. Сидят вот, набанцы чистят, двери пытаются починить – и никого не трогают.

Не обязательная в данном романе глава

В жизни всегда есть место подвигу.
Надо только быть подальше от этого места.

Плот, сооружаемый под чутким руководством Салонюка, был готов только к утру.
Пульхерия Сиязбовна не осталась на чай, а исчезла сразу, как только Жабодыщенко отцепился от ее хвоста. Очевидно, поползла в ближайший санаторий – или подобное заведение – лечить изрядно потрепанные нервы. Надо сказать, что четверо партизан с облегчением восприняли ее уход, но Маметов был скорбен и безутешен. Мамафюрер – вот так, одним словом – произвела на него неизгладимое впечатление. Он подозревал, что в родном Ташкенте такое не водится и что он упустил единственную в жизни возможность обзавестись чудесной зверей в платочке. Свою скорбь он изливал товарищам по оружию, но те оставались холодны и глухи к его страданиям. Они вообще предпочитали считать вчерашнее происшествие коллективным страшным сном.
На рассвете, то и дело ныряя в плотный туман, похожий по цвету и фактуре на овсяный кисель, партизаны грузили на плот оружие и вещи. Плот тихо поскрипывал на воде. Бревна для него пришлось настилать в несколько слоев, потому что под весом пяти человек и их скарба он то и дело норовил уйти под воду.
Самым хмурым и усталым изо всей компании был Жабодыщенко, который сделал львиную долю всей работы.
Берясь за шест, он обратился к Салонюку:
– За цю работу вы мене повинны отпуск дать.
Тарас насторожился:
– Яку? Куды це ты лыжи навострил?
Жабодыщенко почухал в затылке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104