– Так кем же, черт побери, они считают тебя? Ливерной колбасой? – взорвался Том Страусс. Он никогда не встречал такой действительно красивой девушки – и вот она делает все, чтобы развенчать и принизить себя.
Тинкер глубоко вздохнула, медленно покачала головой, показывая, что разговор окончен, и, опустив голову на руки и ссутулившись, спряталась в облаке своих венециански-золотых волос. Но Том решил, что они должны договорить, он не собирался позволить ей сидеть здесь и молча киснуть – в этом знаменитом зале, пропитанном аурой всех, кто в течение нескольких веков приходил сюда и разговаривал друг ,с другом среди этих стен.
Том Страусс не испытывал трудностей со словом, как это часто бывает с художниками. Когда ему было девятнадцать лет, охотник за талантами из рекламного агентства заманил его к себе с факультета изобразительных искусств, где он учился, и следующие восемь лет своей жизни он был арт-директором рекламного агентства и столкнулся с творцами рекламных слоганов, имея дело больше с идеями, чем с образами. Все это время он жил очень экономно, откладывая большую часть неуклонно растущих заработков, ибо твердо решил еще до тридцати провести год-другой в Париже – чтобы раз и навсегда выяснить, может он или нет осуществить мечту всей своей жизни – стать настоящим художником, а не просто хорошо продающимся.
Он посмотрел на опущенную голову Тинкер, на ее прикрытые глаза и продолжил расспросы:
– То, что ты говоришь о работе на подиуме, это ведь касается самовыражения, так?
– Наверно, – буркнула Тинкер, допивая оставшееся в бокале бренди. – Хватит об этом, ладно? Пожалуйста.
– Так что же такое ты?
– А ты?
– Я первый спросил, – сказал Том.
– А я не хочу играть в эту глупую игру.
– Ладно, ладно, я начну. Я – мужчина, я – американец, из Чикаго, я был преуспевающим арт-директором нью-йоркского агентства, я хочу быть художником и надеюсь, что, возможно, стану, я еврей, но не религиозен, я не женат, но не собираюсь вечно таковым оставаться, у меня две младших сестры, обе еще учатся, я сын матери – профессора истории искусств и отца – доктора…
– Стоп! Я поняла, – перебила его Тинкер. – Я – девушка, и я – красавица.
– Что это? Вся жизнь в одной строке?
– Ну, я из Теннесси. Может, – Тинкер наконец слегка улыбнулась, чуть повернувшись к нему, – если бы я родилась в Чикаго, я бы больше стоила. Ну, моя мать – ушедший от дел методистский священник – что бы это ни значило.
– Ты не упоминаешь о своей профессии, – сказал он, стараясь не показывать, как подействовала на него ее улыбка. Он чувствовал себя так, словно им выстрелили из пушки прямо в бескрайнее голубое небо и земли совсем не видно. – Разве то, что ты модель, не является частью твоей индивидуальности?
– Только если в тебе есть то, что делает тебя особенной – я тебе объясняла. А во мне этого нет.
Том Страусс заказал еще бренди.
– Предлагаю выпить, пока мы не преодолели твой временный кризис. Это похоже на название песенки в стиле кантри: «Я нашел в Теннесси красивую девушку, которая не знала, кто она». Это просится в строку – в самом деле, из названия можно сделать целую песню.
Тинкер хихикнула и впервые посмотрела на него с интересом. Еще вчера, танцуя с ним, она обратила внимание на то, что он выше – такое не каждый день встречается, но тогда она не выделила его из толпы. Потом она выяснила, что он не лишен привлекательности. Определенно недурен. Как это она раньше не заметила? И его внешность была необычайно выразительной.
Спутанные темные волосы (их все время хотелось пригладить), круглый чувственный рот, а эта ленивая усмешка – отличные зубы и тонкие лучики морщинок в уголках длинных миндалевидных темно-карих глаз, а абсолютно неотразимая манера постепенно изгибать и поднимать брови – положительно, этот Том Страусс не так прост. Он выглядит так, словно в одиночестве думает о всяких интересных и забавных вещах и никому о своих мыслях не рассказывает. И вдруг что-то во всем этом ее зацепило. «Если у него есть что сказать, я, пожалуй, послушаю», – решила она.
– Давай поработаем с твоим детством, – предложил он.
– Я не люблю вспоминать свое детство.
– Но это и есть индивидуальность, – настаивал Том. – Несчастливое детство автоматически дает индивидуальность, это практически не обсуждается. Отчего ты была несчастна?
– Я не могу сказать, что была несчастна, я говорю только, что не люблю о нем вспоминать. О, перед тобой бывшая королева живых картин, – скривившись, сказала Тинкер. – Я привыкла быть звездой. Я достигла вершин задолго до первой менструации. Ну, разве не смешно и не трагично? Когда я была увенчана короной «Маленькой мисс Теннесси» в категории до трех лет, это было мое седьмое выступление в живых картинах – и всегда я была лучше всех. Через десять лет у меня было уже сто шестьдесят кубков и корон – все это я завоевала, когда мне не исполнилось и двенадцати.
– Но это ужасно! Тебя подвергали такому напряжению, заставляли участвовать в конкурентной борьбе задолго до того, как ты была готова с этим справиться! Ты же была совсем малышкой – это чудовищно!
– Я так не думаю, – нахмурилась Тинкер. – Я ведь не знала другой жизни. О, ты не можешь себе представить, как торжественно все это происходило и какой значительной персоной я себя чувствовала! И мне было не с чем сравнивать – кроме школы, и, конечно, обыкновенные дети меня не любили – да и как они могли меня любить? Мне казалось, что мне на это наплевать, ведь в гонке, в которой я участвовала, я была победителем – мне завидовали, мною восхищались, меня баловали… ты не представляешь, что это такое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109