В своей "Исповеди" Толстой подробно, шаг за шагом описывает сомнения
насчет справедливости шопенгауэровского тезиса о бессмысленности жизни,
возникшие в его душе на исходе кратковременного увлечения Шопенгауэром. В
конце концов эти сомнения оформились в виде трех тезисов.
1. "Я, мой разум - признали, что жизнь неразумна. Если нет высшего
разума (а его нет, и ничто доказать его не может), то разум есть творец
жизни для меня. Не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Как же этот
разум отрицает жизнь. а он сам творец жизни? Или, с другой стороны: если бы
не было жизни, не было бы и моего разума,- стало быть, разум есть сын жизни.
Жизнь есть все. Разум есть плод жизни, и разум этот отрицает самую жизнь. Я
чувствовал, что тут что-то неладно".
2. "Мое знание, подтвержденное мудростью мудрецов, открыло мне, что все
на свете - органическое и неорганическое - все необыкновенно умно устроено,
только мое одно положение глупо. А эти дураки - огромные массы простых людей
- ничего не знают насчет того, как все органическое и неорганическое
устроено на свете, а живут, и им кажется, что жизнь их очень разумно
устроена!" "И мне приходило в голову: а что как я чего-нибудь еще не знаю?"
3. "Никто не мешает нам с Шопенгауэром отрицать жизнь. Но тогда убей
себя - и не будешь рассуждать... А живешь, не можешь понять смысла жизни,
так прекрати ее, а не вертись в этой жизни, рассказывая и расписывая, что ты
не понимаешь жизни... тебе скучно и противно, так уйди". Ведь в самом деле,
что же такое мы, убежденные в необходимости самоубийства и не решающиеся
совершить его, как не самые слабые, непоследовательные и, говоря попросту,
глупые люди, носящиеся со своей глупостью, как дурак с писаной торбой?"
Эти сомнения, вытекавшие из противоречия между рассудком, говорившим о
бессмысленности жизни, и бытием, свидетельствовавшим, что сам он тем не
менее живет, побудили Толстого сделать вывод о том, что есть нечто более
истинное, чем его абстрактно-теоретический "разум", - он назвал это
"сознанием жизни", то есть сознанием, находившимся в соответствии с фактом
его бытия.
"...Эта-то сила, - пишет автор "Исповеди", - и вывела меня из моего
отчаянного положения и совершенно иначе направила разум"'. Опираясь на это
непосредственное "сознание жизни", не отъединявшее, а, наоборот,
воссоединявшее его с человечеством, жившим ранее и продолжающим жить,
утверждая тем свое бытие, писатель умозаключает: "искать этого смысла жизни
мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех
миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою
и нашу жизнь"
Но, таким образом, сама проблема "смысла жизни перед лицом смерти"
получила новый поворот. Становилось очевидным, что вывод о "бессмысленности"
жизни, сделанный из факта человеческой смертности, был сделан по меньшей
мере поспешно. Прежде необходимо было доказать, почему до сих пор в
человечестве не побеждала идея "бессмысленности" жизни - ведь люди были
смертны и раньше, а тем не менее они не только жили, но и сознавали
осмысленность своего существования, благотворность того, что было дано им в
качестве их бытия. А это значит, что нужно было, не вставая на точку зрения
капрала, считающего, будто он один шагает в ногу, а вся рота идет не в ногу,
сперва задаться вопросом: идет ли в ногу сам этот капрал? И если не идет, то
почему так получилось? Иначе говоря, если некто, утверждающий, что жизнь
абсолютно бессмысленна и гнусна, тем не менее продолжает жить точно так же,
как жили до него и живут при нем миллиарды людей, вовсе не считающих ее
таковой, то возникает вопрос: почему, по какой причине возникло у него
подобное убеждение?
"Мне только показалось сначала, - рассуждает Толстой, - что знание дало
положительный ответ - ответ Шопенгауэра: жизнь не имеет смысла, она есть
зло. Но, разобрав дело, я понял, что ответ не положительный, что мое чувство
только выразило его так. Ответ же строго выраженный, как он выражен и у
браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только ответ неопределенный,
или тожество: 0 = 0, жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто. Так что
знание философское ничего не отрицает, а только отвечает, что вопрос этот не
может быть решен им, что для него решение остается неопределенным"'. И тем
более насущной становится необходимость ответить на вопрос: почему же
вышеупомянутый капрал пришел к выводу, что лишь он один идет в ногу, а вся
рота - нет?
Оказывается, речь идет вовсе не о точном философском знании, а о
некотором роде веры: одни верят в то, что жизнь не имеет смысла, а другие не
верят в это и, наоборот, считают ее исполненной смысла. Поскольку же вера
первых находится в разительном контрасте не только с убеждением абсолютного
большинства человечества, но и с их собственной жизнью, с фактом их бытия,
от которого они так и не отказались на протяжении многих-многих лет,
постольку именно она должна быть подвергнута сомнению в первую очередь, а не
вера тех, для кого жизнь обладает всей полнотой смысла.
"И я понял, - пишет Толстой, - что вера этих людей - не та вера,
которой я искал, что их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских
утешений в жизни. Я понял, что эта вера годится, может быть, хоть не для
утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном
одре, но она не может годиться для огромного большинства человечества,
которое призвано не потешаться, пользуясь трудами других, а творить жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212