Ветер трепал голубые полы разинского зипуна, знакомого астраханцам.

Черный Яр

Царицынские жители сами сумели взять башню, в которой заперся воевода с ближними.
Воеводу, приказных и московских стрельцов, захваченных в башне, привели на расправу к Разину.
— Мне на что воевода, царицынски люди?! Вы сами с ним что хотите творите…
— Они, батька, сколько людей побили — из башни стреляли! Мы в воду его.
— А мне что! Сам замесил — сам и выхлебал! — сказал Разин, махнув рукой.
Толпа поволокла воеводу и его приближенных к берегу Волги. Притащили большие мешки, сажали начальных людей в мешки и кидали в воду.
На другое утро царицынские пришли проститься к Степану. На площади перед приказной избой собрали, казацким обычаем, круг, выбрали в атаманы старосту царицынских кузнецов.
Новоизбранный атаман явился к Степану. Он был в кожаном запоне и рукавицах, коренастый, с окладистой русой бородой, без шапки, только узенький ремешок через лоб подхватывал седоватые кудрявые волосы. Вместо атаманского бруся — в руках кузнеца кувалда в полпуда.
— Какое дело для войска укажешь городу, батька? — спросил он. — Может, ружье какое исправить? Ко всякому делу найдешь людей. И кузни у нас не хуже ваших донских.
В кузнях Царицына загремели молоты.
— Ишь, стучат! — говорил Разин. — Чай, слышно у нас на Дону! Мыслю, теперь приберутся еще казаки…
В самом деле, что ни день текли толпы людей с Дона, с Хопра, Медведицы, из Слободской Украины — из-под Чугуева, Белгорода, Оскола…
— Теперь хоть и грамоту вовсе забыть, и письма писать ни к чему. Сам народ разнесет о нас слухи! — говорил Еремеев.
У царицынских городских ворот стояли воротные казаки. Службу несли строго: в город пускали после расспроса, поодиночке. Вновь прибылым ватажкам был атаманский указ становиться по берегу Волги.
На несколько верст вдоль реки дымились костры, стояли шатры, паслись кони, и всюду шел торг.
Казачьи разъезды вышли в верховья, отрезали весь уезд, никого не выпускали на север, к Камышину. Пришлых камышинцев спрашивали, каковы у них слухи. Там ничего не знали о взятии Разиным царицынских стен. Хотя видели, как по Волге прошли струги московских стрельцов, и слышали в низовьях пушечный бой, но были уверены в том, что все-таки сила стрельцов, прорвавшись мимо бугра, ушла в Астрахань.
Из Астрахани и Черного Яра проходили отдельные ладьи. Казачьи заставы их пропускали в верховья, к Царицыну, но дальше дорога для них была закрыта.
Пришедших поодиночке, всех, кого можно было заподозрить как воеводских подсыльщиков, допрашивали разинские войсковые есаулы.
Один из отерханных волжских ярыжек, по виду бурлак, потребовал, чтобы его отвели к атаману.
— На что тебе атаман? Я и сам войсковой есаул, — ответил ему Еремеев.
— Плохой есаул, когда старых знакомцев не хочешь признать. Батька лучше признает! — с усмешкой ответил бродяга.
Еремеев вскочил с места и бросился обнимать его.
— Федор Власыч! Отколе! Какой судьбой? Что с тобою стряслось?.. Ой, бедняга, да как тебя скрючило! Не в застенке ли был? Идем, идем к батьке скорее. Вот рад-то будет!.. Постой, да что ж ты в экой одежке? Аль для тебя, есаул, не найдется цветного платья?!
— Идем так. Батьку видеть хочу, а платье там после. Дорого, что до вас дошел, тут я дома.
Разин тоже не сразу узнал яицкого есаула Федора Сукнина.
— Да кто же с тобою так натворил, Федор Власыч? Неуж астраханские воеводы? Вот я им ужо, — сказал Разин, обнимая товарища по славному персидскому походу. — Скидывай все, бери мой кафтан да что хошь выбирай там из платья, на что падет глаз… Ты ведь брат мне, Федор. Митяй, расстарайся вина подобрей, виноградные Власыч любит…
Скинув свои отрепья, Сукнин искупался в Волге, переоделся в атаманское добро и выглядел почти прежним, если не считать седины, посеребрившей усы, бороду и виски, да еще того, что в глазах, вместо прежних веселых брызг довольного жизнью бражника, горели золотистые беспокойные огоньки.
Степан Тимофеевич его усадил на подушку в шатре, сам нацедил ему чарку темного сладкого вина, придвинул закуски.
— Пей, ешь да сказывай…
— Недолог, батька, рассказ, — начал Федор. — Из Астрахани ты — на Дон, а я — к себе в Яицкий городок. Пришел, поселился. Жена была рада. Мишатка — чай, помнишь его — за год возрос, что не узнать. Соседям устроил я пир и новому есаулу, а стрелецкому голове — в особину; на пиру ему два перстня с алмазами подарил да бухарский рытый ковер. Он кафтан еще захотел парчовый. Пропадай, не жалко, лишь дал бы в покое жить!.. Он меня обнимал, целовался. Казачка, моя, Настасьюшка, в церковь пошла, — протопоп ей мигнул, говорит: «Скажи казаку, что бога он обделил». Я разумею: и поп — человек. Ну — шубу ему с бобрами да добрую шапку, поповнам трем — по колечку. Попадье — таков шелковый плат, что сроду она не носила. Два было ровных; один своей Насте оставил, второй — протопопице… Ну, еще набежали людишки — подьячий, два сотника, целовальник кабацкий — что ни собака, то кус… Нате, жрите, не жалко!..
— Побил бы им рожи да гнал! — воскликнул Наумов.
— И гнал бы, Степан, коли жил бы тогда на Дону. А Яицкий город тебе — не казацкие земли. Пришлось давать. Да то не беда: пропадай добришко, самим бы жить!.. — Сукнин вздохнул. — Головиха увидела шелков плат в церкви у протопопицы да ровный у Насти. Зовет меня голова: «Жена моя хочет вот экий же плат». Говорю: «И рад бы душой, ан сам не умею делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164