Эберхарт повернулся к Эмили:
– Что вы думаете об упаковке? Зачем он спрашивает ее?
– Мне нравится, – легко сказала она. – Но обновленная старая тоже не трагедия. Напольный стенд придаст товарам рельефность, и все что угодно будет смотреться привлекательно.
– Вы отдаете мне под руководство группу, а потом не даете ею руководить, – объявил Барри, уже вне себя от бешенства. – А совет в плановом порядке выхолащивает все, что я предлагаю.
– Ну, Кантор, – начал Эберхарт.
– А это – конфеты, и вы можете тешить себя иллюзиями, если хотите, но они не более натуральные, чем новая грудь вашей жены, сэр.
Несколько мгновений все тупо смотрели на него, потом одновременно опустили глаза. Он что, действительно это сказал?
Эберхарт поднял на него глаза.
– Что?
Он почувствовал себя так, будто играл в большой теннис и только что попал со всего маху ракеткой по сетке.
– Простите. Это не имело отношения к делу. Я только говорю, что эти конфеты…
– Отойди, – сказал Териакис. – Извинись и отойди.
– За что? Я пытаюсь руководить этой группой, а получаю только все новые стандарты, которым невозможно соответствовать, и вы постоянно меняете свое мнение. Вы меня даже не слушаете. – Он намеренно избегал смотреть на Херна.
– Теперь мы слушаем, – сухо сказал Эберхарт. – Я весь внимание. Так что?
– Я уже очень давно не видел упаковки лучше этой, – произнося эти слова, Барри вдруг понял, что потерял работу.
– Это все? – спросил Эберхарт спокойно, это не произвело на него впечатления.
– Мы должны выпустить это в этой упаковке. – Он потерял работу, потому что цвета упаковки напоминали ему его счастливые плавки.
– Хорошо. Я слышал про упаковку достаточно. Если у нас будут вопросы, мы спросим Джона или Эмили. Давайте двигаться дальше.
Барри взял свой блокнот с записями, свои плакаты и осторожно вышел из комнаты, в голове у него стоял оглушительный звон. Он побрел по пустому этажу в свой кабинет. Без дерева комната выглядела опустевшей. Что он наделал? Унижение и отчаяние.
Вбежал Херн, хлопнув за собой дверью.
– Ты буйнопомешанный кретин! Ты устраиваешь долбанную тобиасовщину! Я не понимаю! Зачем? – У Херна на щеках горели красные пятна. – Кому на хрен нужна эта чертова упаковка?
Дело было не только в упаковке, но сейчас Барри не мог об этом думать.
– Я не знаю.
__________
Он осторожно переехал вмонтированный в дорогу ограничитель скорости на выезде из парковки, как будто за ним наблюдали. Немного отъехав, он врубил «Sgt. Pepper», а потом выключил. Ему уже не тринадцать. «А Day in the Life» представляла собой идеальное сочетание отдельных битловских составляющих. Слова были Джона – смутные, фантастические, возможно, не обошлось без наркотиков; они очень старались шокировать. Вторая часть была Пола – бойкая, беспечная, домашняя, она очень старалась понравиться. Финальный аккорд был чистый Джон – сама антисоциальность.
Барри даже не добился цели – всю оставшуюся жизнь он будет теперь засыпать, мучимый горькими сожалениями. У него ведь даже не было никаких претензий к самому Эберхарту! И фразочка-то была совсем не остроумная. С другой стороны, он не помнил, что именно сказал Гэри Тобиас. Люди запоминают мелодию, а не содержание, и имя Тобиаса стало синонимом яростной, напыщенной бравады, преступления против субординации.
Дома он бродил кругами, в замешательстве и тоске. Джастин придет в восемь тридцать, сейчас два ноль пять, и он понятия не имел, чем заняться. Он открыл холодильник. Собака прыгнула, толкнув его передними лапами.
Зазвонил телефон. Это был Херн.
– Я думаю, тебе стоит разослать твои резюме прямо сейчас, пока новость не распространилась и ты еще можешь легко отделаться.
– Я пилил себя за это не переставая. Но слушай, ведь никто не помнит, что именно Тобиас тогда сказал, все помнят только, как он это сделал.
– А я помню. Он сказал Райнекеру: «Ах ты жалкий паршивый надсмотрщик, сопливый сукин сын».
– Ты запомнил? – Собака посмотрела на него пренебрежительно. Даже Тобиас добился, чего хотел. – Как ты думаешь, если я извинюсь перед Эберхартом…
– Ты обязан извиниться! Но и в этом случае у тебя здесь никакого будущего.
– Кто-нибудь что-нибудь сказал, когда я ушел?
– Ни слова. Все было так по-британски. А потом, в холле, Райнекер задал мне точно такой же вопрос про вегетарианские закуски, что и вчера. Будто ничего не случилось.
Нужно выбраться из дома. Он пристегнул собаке поводок, и она заплясала вокруг него. Разведенка зашла в лифт с таким видом, будто целый день провела, восхищаясь собой. Она направилась в сторону Бродвея, стуча высокими каблучками, разодетая как на парад, хотя идти ей было некуда. Он сейчас в том же положении – в костюме в два тридцать пять дня, безработный.
Собака остановилась у дерева. Он понял, что оставил дома пакеты.
– У меня кончилась пакеты, – сказал он консьержу, – у вас не найдется газеты? – Тот пожал плечами, не выражая никакого сочувствия его горю. – Ну хоть какой-нибудь каталог?
Барри достал из мусорки обертку от гамбургера, очень надеясь, что на ней еще нет собачьего дерьма. Джастин так часто оказывается права.
Что он скажет Джастин?
Они пошли дальше по Вест-Энду под ослепительными лучами солнца. Ему некуда было идти, и в этом чувстве не было ничего волшебного. Остановившись у «Коллегиата», Барри постоял у красных ворот, наблюдая за детьми, которые играли в узком дворе в мяч, менялись бейсбольными карточками, лупили друг друга по голове. У него сохранилось одно давнее воспоминание. Как-то мать, забирая его из школы, сказала:
– Если ты идиот в четырнадцать, то останешься идиотом и в сорок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116