Радоваться
рано, снова может ударить мороз, пока нет настоящей свободы, настоящей весны!
— Когда же это будет?— воскликнул кто-то из возбужденной толпы.
Веками страдал народ в рабстве и неволе. Трудно было Карлу Ратасу, молодому рабочему, выразить в словах все то, что клокотало у него сейчас в груди. Но он говорил страстно, убежденно, и эта страстность больше, чем смысл его слов, захватывала слушателей, сплачивала их в единую боевую семью.
— Весна, весна свободы наступит тогда, когда во всей стране будет положен конец власти стужи, когда царская власть в России будет уничтожена до основания, когда новое государство трудящихся, государство свободных людей утвердится по всей стране. Пока волк жив, пока из него не вышел дух, он хочет есть. А что является здесь, в царской России, пищей для коронованного волка? Рабочий, которого он эксплуатирует за нищенские гроши, крестьянин, на шее которого сидит помещик, заключенный, которого заставляют страдать и работать, не платя ему ни копейки... Вся царская Россия — громадная тюрьма, где рабочие и крестьяне превращены в рабов фабрикантов и помещи ков, а того, кто попытается сбросить с себя оковы, швыряют в каторжные тюрьмы, где царская власть и ее холопы — тюремщики всех рангов выматывают из страдальцев перед смертью последние силы. Заключенному, каторжанину дают пищи лишь столько, чтобы его душа едва держалась в теле. Если он умрет, в шахту пригонят другого, ведь схватить нового узника — для царской казны дешевле, чем более или менее сносно кормить старого. Какой товар у нас самый дешевый? Не махорка, не коробок спичек, они все же стоят копейку. Человек. Да, человек в России превращен в товар, и этот товар не стоит царю ни копейки. Лошадь стоит денег, корова стоит денег — значит, о них нужно заботиться, нужно сносно кормить их. А солдат и заключенный ничего не стоят. Когда казна забирала лошадей для войска, она платила хозяину — крестьянину или извозчику — сто рублей за лошадь и, кроме того, рубль семьдесят пять копеек за уздечку. Но когда берут на войну твоего сына или мужа, когда их посылают на каторгу, на шахту, тебе за них не дают ни копейки, шпик и жандарм получают вместо тебя деньги за узду, получают за то, что помогли схватить и заковать тебя, добыть нового раба-каторжанина!
— Правильно! Смерть шпикам!
— Четвероногая остромордая жандармская собака- ищейка и двуногая длинноухая собака-шпик,— это, конечно, животные, к которым трудовой народ не знает жалости. Но как обстоит дело с жандармами и тюремными начальниками? Как обстоит дело с губернаторами и министрами?
— Все они палачи!— кричали в толпе.
— Не только палачи, но и паразиты, царское правительство посадило их нам на шею! Почему мы, фабричные рабочие, получаем за долгий рабочий день нищенские гроши? Почему положение батраков в барских имениях еще тяжелее? Потому, что министры, губернаторы, уездные и тюремные начальники, полицейские приставы, жандармы и шпики пожирают плоды нашего труда, а помещики и капиталисты набивают ими свои карманы. Но время пришло, настал час расплаты, пора потребовать царя к ответу за наших товарищей, прикованных к тачкам в каторжных тюрьмах, за тысячи и тысячи несчастных товарищей, которые погибли на полях Маньчжурии. Пора потребовать царя к ответу за все наши унижения и боли, за постыдное состояние, до которого он довел человека. Пора потребовать к ответу всех, кто превратил государство в огромную тюрьму. Да, пора, товарищи, и пусть раскатами грома гремят слова нашей боевой песни:
Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Нам не нужно златого кумира, ненавистен нам царский чертог.
Мы пойдем к нашим страждущим братьям, мы к голодному люду пойдем, с ним пошлем мы злодеям проклятья, на борьбу мы его позовем!
И на Лаусмановском покосе снова загремела «Марсельеза». Мощнее, чем когда-либо раньше, ее раскаты ударяли в тюремные стены и башни Вышгорода, они устремлялись поверх людских голов к низкому, свинцово-се- рому небу, где (как объясняли попы) благоволивший к царю бог вел счет человеческим грехам, они раздавались далеко в море, где стояли на рейде немногие уцелевшие еще корабли батюшки царя.
Качали на руках только что выпущенного из тюрьмы молодого рабочего, какая-то женщина пыталась передать ему через головы людей невесть как уцелевший и, быть может, предназначавшийся другому букет цветов. Лонни
Раутсик, пробираясь вперед, потеряла из виду Анн Теэару, но долго не могла пробиться к Карлу Ратасу. Когда она наконец достигла своей цели, Карлу Ратасу было не до Лонни. После коротких выступлений товарищей Карла выбрали в состав депутации рабочих представителей. Надо было снова идти в городскую управу, чтобы через нее потребовать у губернатора выполнения всех предъявленных в пятницу требований, и прежде всего — снятия военных патрулей и освобождения всех до единого политических заключенных.
— Ты что-нибудь знаешь о Пеэтере?— спросила Лонни, схватив Карла за руку.— Он жив?
— А почему бы ему не жить? Он ведь ускользнул из жандармской ловушки! Уже после того он прислал мне в тюрьму письмо.
— Послал письмо? Неужели правда?! Я о нем ничего не знаю. Где он?
— Да уж где-нибудь воюет, у кого же теперь есть время спать! Может статься, скоро здесь будет! Вы, кажется, не знакомы? Познакомьтесь: Клавдия Косарева — Лонни Раутсик!
— Карл, если увидишь Пеэтера, скажи ему, что...— и Лонни больше ничего не могла добавить — она боролась с подступившими к горлу слезами. Карл торопился, депутация уже двинулась вперед, и девушка, с которой только что познакомилась Лонни, поспешила за ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135