Во всяком случае, улыбка, не сходившая с лица Никифорова, говорила о чем-то подобном, что, несомненно, происходило теперь в душе Никифорова. И Кретов позавидовал ему, его наивному счастью. И в то же время радостно подивился способности простого русского человека в своих нравственных поисках стихийно добираться до вершин философской мысли, ставшей славой целого народа. Конечно, Никифоров, как говорится, изобрел велосипед. Но ведь как изобрел, шельмец?! Не видя этот велосипед и ничего не зная о его существовании. К тому же не для себя изобрел: без него-то он уже как-нибудь обошелся бы. Для человечества, чтобы непременно осчастливить его все разом, потому что для других целей и трудиться не стоило, что было бы только пустой тратой времени, которое с большой пользой, к примеру, можно было бы употребить на подъем продуктивности молочного стада...
— Далось же вам это молочное стадо! — мотнул головой Никифоров, словно подслушал мысль Кретова.— Но вы теперь поняли, конечно, почему я на вас обиделся из-за него. В свете моих рассуждений, естественно. Потому что вы во мне хотите видеть только средство для добывания молока, инструмент, доильный аппарат.
— Никогда! — возразил Кретов.— Вы, Никифоров, мыслитель, вы, можно сказать, Иммануил Кант. Слыхали про Канта, Никифоров?
— Про Канта? — переспросил озадаченный Никифоров.— Фамилия вроде знакомая, а чтоб определенно — не помню... К зоотехническим наукам отношение имеет?
— Думаю, что не очень. Хотя о причинах возникновения растений и животных он что-то, кажется, сказал, правда, в негативном плане. Помню приблизительно, но суть сказанного о растениях и животных такова: легче объяснить устройство всего мироздания, чем механику возникновения одной былинки или гусеницы.
Это он правильно сказал,— похвалил Канта Никифоров.— В живом мире действуют сложнейшие законы! Сложнейшие! — Никифоров зажмурил глаза, как бы говоря этим, что па эти сложнейшие законы и глядеть не стоит, потому как гляди, не гляди — все равно ничего не поймешь.— А почему вы вспомнили про Канта? — вдруг спохватившись, с тревогой спросил Никифоров.— Он кто?
— Философ. Немец. Жил в восемнадцатом веке.
— Давненько.— Это известие его, кажется, успокоило: кто жил давно, тот ныне не соперник,— так, должно быть, подумал Никифоров.— И что ж этот немец? — спросил он.— Сказал что-нибудь умное?
— Не отвечай! — сказал Кретову Странничек.— Он обидится.
— Не обижусь,— хлопнул по плечу Кретова Никифоров, чувствуя с некоторых пор себя его ровней и приняв слова, произнесенные Странничком, за слова Кретова. Канта же, Никифоров, вероятно, ставил ниже себя и потому спросил небрежно, с явным чувством превосходства: — Так что он там сказал, этот немец?
— Ах, Никифоров, Никифоров,— вздохнул Кретов: разумеется, ему не хотелось огорчать Никифорова, но и оставлять его в неведении относительно Канта было бы нечестно. Оставалось лишь найти слова, которые бы не так сильно ударили по честолюбию Никифорова, смягчили бы до предела неизбежный удар. Но догадливый и сообразительный Никифоров опередил Кретова, потому что понял смысл его вздохов, спросил, вцепившись ему пятерней в плечо:
— Этот Кант опередил меня с моими советами человечеству? Да?
— Отпустите плечо, Никифоров,— попросил Кретов,— вы порвете мне рубашку.
— Значит, опередил,— сокрушенно затряс головой Никифоров.— На сколько лет? — поднял он па Кретова глаза.— На двести?
— На двести.
— Ясно,— притих Никифоров.— Все теперь ясно. А я-то думал-гадал,— признался он,— почему это вы так здорово по-научному формулируете мои мысли, что ли вы умный такой или мои мысли такие совсем уже почти научные... Оказывается — Кант! Это вы мне преподносили формулировки Канта. А я тут пел, а я тут старался!.. Но теперь встает другой вопрос! — с радостным изумлением обнаружил другую проблему Никифоров.— Если Кант сказал все это уже двести лет назад, почему же его мысли не сообщили всему человечеству?! Или забыли про них? Или скрывают?
— Не забыли и не скрывают. Советы Канта известны человечеству, но человечество не хочет ими пользоваться.
— Почему? — не поверил Кретову Никифоров.— Как это не хочет пользоваться?!
— Не хочет— и все,— пожал плечами Кретов,— А вернее — не может.
— Не удается,— подсказал Странничек.
— Почему? — не мог успокоиться Никифоров.— Как это Я г м о ж е т? Как это не у д а е т с я?
- Очень просто,— ответил Никифорову Кретов.—Вот вы даже в своем маленьком Широком не можете договориться, Чтоб не тырить на ферме комбикорма, хотя все знаете, что воровать — плохо. Плохо, конечно, соглашаетесь вы, но, с другой стороны, свою домашнюю скотинку жалко, потому что ей кушать хочется, к тому же охота раскормить ее до слоновой величины, чтоб потом подороже продать, побольше деньжат добыть, автомобиль купить...
— Это так,— согласился Никифоров.— Нужны объективные условия, чтоб покончить навсегда с воровством,— произнес он явно чьи-то чужие слова.— Надо, чтобы комбикормов было везде с избытком.
Странничек ударил в ладоши, словно птичка-синичка крылышками захлопала.
— Значит, и эту проблему уже кто-то обдумал до меня,— помолчав, заключил Никифоров.
— Выходит, так,— ответил Кретов.
— А чем же мне теперь заняться? — с тоской спросил Никифоров.
— Повышением продуктивности молочного стада! — ответил за Кретова Странничек.
Никифоров не мог не видеть, что Кретов рта не открывал, потому что смотрел при этом на Кретова в ожидании ответа на свой печальный вопрос. Но ответ прозвучал, ответ явно издевательский.
— Кто-то нас подслушивает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123