Многие статьи и книги, которые написал
за свою жизнь Кретов, были положены на алтарь этой его ненависти и борьбы. Да и новый его роман, над которым он теперь работал, был, кажется, об этом же: о жизни строгой и осмысленной, о ценности этой жизни и о бесполезности иной, где у рук лишь одна функция — хватать, а у рта — жевать. Разумеется, идея не нова: еще Лев Толстой говорил, что все мы на земле работники, все приставлены к одному делу — делу по спасению своей души. Кретову эта мысль Толстого очень нравилась, он находил в ней глубокий смысл, считал программой жизни для многих поколений, которые будут: спасать душу в удушающем мире вещей от всераз-рушающей страсти потребительства, спасти и вынести на простор новой жизни!
Лицо у Лукьянова было заурядное, плохо запоминающееся, пустое: за ним не угадывалось ни мыслей, ни страстей. Такими становятся лица у людей, безучастных к чужим судьбам, презирающих чужие беды и радости. Пронесет такой человек мимо тебя свое лицо, и ты ничего не запомнишь: ни цвета глаз, ни линии губ, ни лба, ни подбородка. Впрочем, подбородок у Лукьянова был приметный из-за шрама, который рассекал его параллельно рту и был очень похож на второй рот с плотно сжатыми губами. Только это и запомнилось Кретову. И он, не любя Лукьянова, прозвал его Двуротым,
Теперь он мог признаться себе в том, что его бегство из дому было не только бегством от Зои, от тяжелых, пустых, пошлых, оскорбительных разговоров, расспросов и намеков, которые с неизбеяшостью должен был вызвать скандальный распад его семьи, не только бегством от Федры, связь с которой была следствием его слабости и глупости, но и бегством от газетной работы, которая к пятидесяти годам утомила его. И не частые командировки утомили его, хотя было и это, а главным образом то, что ему приходилось слишком часто заглядывать в жизнь людей безответственных, нечистоплотных, просто подлых, вступать с ними в драку, победа в которой доставалась нелегко. Иногда же случались и поражения, потому что таково свойство подлости — она может обойти правду. В газете Кретов вел фельетон и материалы на моральную тему, вел много лет. Его считали асом в этом деле. Он этим гордился, но с каждым годом все меньше, потому что с каждым годом его все сильнее тянуло к спокойной литературной работе. Накапливалась усталость, накапливались поражения и скептицизм, и его деятельная жизнь начинала ему казаться суетной жизнью. Он убежал, как ему думалось, от суетной жизни...
Окажись Лукьянов на его пути раньше, худо было бы Лукьянову: Кретов не стал бы обходить его стороной, лихо раскопал бы и обрубил его грешные корни, вытащил бы на солнышко голенького и грязненького и показал бы его честному народу, не пожалел бы. И себя не пожалел бы, своих трудов. Теперь же прошел мимо Лукьянова, ощутив в себе брезгливость к нему, нежелание связываться с ним, с этим, конкретным Лукьяновым, потому что считал более предпочтительным делом — сразиться с Лукьяновыми вообще, с неким отвлечением, типом, образом, который он пытался вывести в своем романе.
Если ты увидел одного орла, считай, что ты увидел уже всех орлов. Если ты увидел одного льва, считай, что ты уже увидел всех львов. Если ты увидел одну овцу — ты увидел всех овец. Но если ты увидел одного человека, то ты увидел только одного, только этого человека, потому что люди не похожи друг на друга.
Это из Бальтасара Грасиана, испанского писателя, жившего в семнадцатом веке.
Кретову хотелось, чтобы в его Лукьянове — он дал ему в романе фамилию Двуротов — люди узнавали бы всех Лукьяновых. В газетной же статье или в фельетоне они узнали бы только об одном Лукьянове Илье Герасимовиче. И сказали бы: «Вот ведь какой подлый человечек завелся в Широком!» А в своем селе своего Лукьянова не узнали бы. Но смогут узнать Двуротова. Кретов в это верил. И не только Двуротова, но и других людей, которыми он населил свой роман, с которыми общался, сидя за письменным столом, людей красивых, здоровых духом, живущих со смыслом, утверждающих своими делами и поступками правду и красоту. Он знал и таких людей. И больше всего ему хотелось писать о них. Но в газете он был асом фельетона...
Теперь он подумал: если Лукьянов, которому поручили разобраться с жалобой Аверьянова, станет на сторону Аверьянова, то есть попытается вместе с Аверьяновым возвести на него напраслину, он, Кретов, ему этого не простит, вспомнит свою прежнюю профессию, вытащит из чемодана свой журналистский билет.
— Но, видит бог, мне этого не хочется,— сказал Кретов, садясь за стол, к своим бумагам.— Как мне этого не хочется!...
Он писал о ветре, который гулял по широковским полям, вымораживая и вырывая с корнями хлебные всходы, рвал провода, ломал деревья, разворачивал шиферные крыши, наметал пыльные сугробы, гнал по степям обезумевшие стада
перекати-поля. О том, как люди уныло бродили по коридорам совхозной конторы, склоняясь над ящиками, в которых агроном держал контрольные пробы озимых посевов, о ящиках, в которых не осталось ни одного живого всхода, о женщине, которая ночью плакала, слушая, как гудит ветер... Кто-то постучал в дверь. Кретов чертыхнулся и пошел отворять. Пришла Кудашиха. Морщины на лице забиты пылью, покрасневшие глаза, в руках прутики виноградной лозы.
— Вы прежде входили без стука,— сказал ей Кретов,— могли бы и теперь.
— Посмотрите,— вздохнула Кудашиха, отколупнула ногтем большого пальца несколько почек от прутика и протянула их на ладони Кретову.— Замерзли. Пропали. Но еще есть и живые. Вот,— она сковырнула новую почку, показала ее Кретову.— Живая.
Кретов взял живую почку, поднес ее к глазам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123