Только все принципы в конце концов проверяются на истинность практикой жизни. Жизни, Лазарев, Жизни! И вот обнаруживается, что одни из них годятся только в качестве туалетной бумаги, другие же — светят людям как путеводные звезды. Вот и вся философия. А еще...— Кретов снова раскашлялся и долго не мог сказать ни слова.
Лазарев встал и подал Кретову чашку с чаем. Кретов попил чаю, поблагодарил Лазарева за доброе дело, сказал:
— Теперь поспать бы.
— Пожалуй,— согласился Лазарев, ложась.— Но у вас там была еще какая-то мысль. Если не трудно... А то к утру забудется.
— Да ничего особенного. Я хотел только сказать, что изобретать принципы гораздо легче, чем выполнять их, просто потому, что не каждый изобретенный принцип становится убеждением. Словом я надеюсь, что вы лишь попугали меня своей философией сатанизма, а в жизни ей не следуете...
— Вежливый вы человек, Николай Николаевич, очень вежливый. Вы надеетесь, что я не стану травить вас угарным газом, вы верите, что человек, даже самый падший, не может ответить злом на добро... Кстати, неужели вы думаете, что вы тогда совершили доброе дело, упрятав меня на многие годы в тюрьму? По-вашему, наказание есть благо? Благо для наказуемого?
— А вы хотели бы, чтобы люди, исповедующие добро, и по отношению к преступникам совершали только добро? Нет, Лазарев. В том-то и однобокость, невозможность философии сатанизма, что она зиждется только на злодеянии. Философия добродетели не включает в себя злодеяние как принцип, но она провозглашает право на защиту общих интересов, наказание, возмездие для преступников, которое есть страдание. Кстати, страдание — все же не есть зло, оно является лишь воздаянием за зло. Школа страданий — самая зкестокая школа, но все же школа. Словом, страдание для преступника — это единственный способ преодоления в себе преступных начал.
— А если не преодоления, а усугубления? — спросил Лазарев.— Тогда оно все-таки зло?
— Тогда, конечно, зло,— согласился Кретов.
— Вот! — обрадовался Лазарев.— Все-таки — зло!
— Зло, конечно,— подтвердил Кретов.— Но какое?
— Любое зло есть зло. Что уж тут хитрить? А раз уж вы совершили по отношению ко мне зло, потому что лишь усугубили мои преступные начала, сделали из меня закоренелого преступника, опасного для общества, то и вам за это положено наказание, возмездие или как там еще вы все это называете. От вашего же общества вам положено это наказание. А уж от меня — и подавно. Разве не так, Николай Николаевич? А если так, то вам надо явиться в наши правоохранительные органы с повинной. А еще попросить прощения у меня, Николай Николаевич. Вам не хочется у меня попросить прощения?
— Не хочется,— ответил Кретов.
— Это почему же? Потому, что вы непоследовательный сторонник философии добродетелей?
— Просто вы поторопились с выводами, Лазарев. Я говорю о том зле, которое мы вам якобы причинили. Вы уверены, что стали теперь закоренелым преступником? Что страдания не заставили вас пересмотреть свои преступные принципы, не открыли перед вами истину? Уверены? Но где доказательства? Ваши слова? Но ваши слова ничего не доказывают.
— Ничего?
— Ничего, Лазарев.
— Нужно, значит, дела? Нужно новое преступление?
— Возможно. Но и оно ничего не докажет, кроме того, что вы и прежде были уже закоренелым преступником, что мера наказания, которая была вам определена судом, не соответствовала вашей преступной сути, что все ваши преступления были злонамеренными, злоумышленными и потому особенно тяжкими.
— И вы, таким образом, останетесь чистенькими? — подумав, спросил Лазарев.
— Выходит, что так.
— А нет ли какой-либо ошибки в ваших рассуждениях?
— Ищите, Лазарев, если вам охота. А я буду спать. Я очень устал, Лазарев. И плохо себя чувствую, простыл. Извините.
Кретов провел кошмарную ночь. Кашель и бредовые сновидения в конец измотали его к утру. Но и то короткое беспамятство, в которое провалился на рассвете, не вернуло
ему силы. Он очнулся с жестокой головной болью и ощущением все усиливающейся тошноты. Хотел подняться, но голова вдруг словно взорвалась, наполнилась красными вспышками, черными вихрями и грохотом. И адской болью. Способность мыслить вернулась к Кретову минут через пять, так ему показалось. «Хана,— сказал он себе.— Отдаю концы». Почему подумал на этом жаргоне? Не все ли равно почему. Может быть, побоялся обычных и понятных слов, того, что они обозначают с неизбежной ясностью, и еще потому, что не верил в приближение смерти, что рано еще было называть ее. И все же она была где-то совсем рядом, в предутреннем сумраке, забившемся в его жилье и боязливо поглядывающем в посеревшее окно, за которым начинался рассвет — страх и смерть ночи. Этим сумраком нельзя было дышать, он сжигал легкие. И давил на глаза, словно черная тяжелая вода.
— Лазарев,— с трудом произнес Кретов, чувствуя, что Лазарев еще здесь, во времянке.— Включи свет.
Лазарев в ответ даже не пошевелился. «Значит, мне только показалось, что я его позвал»,— подумал Кретов, папряг силы и снова попросил:
— Включи свет, Лазарев!
Теперь-то он точно слышал свой голос, почувствовал, как шевелились пересохшие губы, как стало больно в ушах от звука слов. Но Лазарев снова не отозвался. Кретов с трудом повернул голову и принялся смотреть в ту сторону, где стояла раскладушка Лазарева. Конечно, он был там, его голова чернела на подушке. Прислушавшись, Кретов уловил даже его дыхание, но странное, словно легкий посвист через соломинку.
— Лазарев! — еще раз позвал Кретов.— Умоляю тебя!
Но тут в коридорчике объявился Васюсик и заорал дурным голосом, что-то опрокинул и умолк, должно быть, снова убежал на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123