Предполагалось выехать в субботу после обеда, переночевать в Йоа и возвратиться на другой день к вечеру. Йоа со своим великолепным парком и живописным водопадом была в те времена излюбленным местом прогулок состоятельных горожан.
Нанятые на конном дворе Розенберга длинные «семейные рыдваны», вмещавшие каждый до десяти человек, ожидали на площади у Харьюских ворот. Церкви св. Яна в то время здесь еще не было. Детский парк со своими пышными молодыми деревьями тянулся у подножия серой крепостной стены. Харьюские ворота, отделявшие город от южных предместий, стояли, как и в средние века, суровые, темные, несокрушимые.
К назначенному часу у экипажей собралась большая веселая компания, большей частью — молодые барышни и дамы со своими поклонниками и мужьями, а также несколько наиболее прытких мам^ш и папаш. Служанки и ученики из мастерских доставили сюда тяжелые корзины, наполненные всякими яствами и винами на дорогу. Все это было заботливо уложено в экипажи. Когда общество оказалось в сборе, все стали взбираться в высокие шарабаны, причем кавалерам доставляло большое удовольствие, взяв даму за талию или под мышки, подсаживать ее наверх. По общему требованию или, во всяком случае, с общего согласия садились «пестрыми рядами», дамы и мужчины вперемежку; при этом мадам Виттельбах ухитрилась устроить так, что Берта очутилась не рядом с Матиасом Лутцем, а между собственной мамашей и сыном какого-то мастера. Соседями Матиаса оказались красивая девушка, дочь одного из старших подмастерьев, и ее отец — обстоятельство, которое Берте, по-видимому, совсем не нравилось.
Под щелканье кнутов и заразительный хохот веселой компании четыре гигантские коляски тронулись в путь — мимо крепостного рва вокруг Тоомпеа, к предместью, называемому Кассисаба — Кошачий хвост. Едва экипажи, миновав «рогатку», то есть шлагбаум, обозначавший городскую таможенную границу, выехали на пыльное шоссе, зазвучали веселые песни. Пение и игра на рояле были приняты в таллинском бюргерском обществе и служили свидетельством хорошего воспитания. Погода была чудесная, и настроение у всех отличное. К тому же вскоре было откупорено несколько бутылок с длинными горлышками, и кубок с рейнвейном пошел вкруговую.
Для Берты Виттельбах настал час терзаний.
Бывают на свете родители, которые всю жизнь считают своих детей все еще детьми и вечно стремятся их поучать и наставлять, будь у тех даже седые волосы.
Госпоже Виттельбах ее двадцатисемилетняя Берта все еще казалась той девочкой в коротком платьице, с красной лентой в косичке, с азбукой и грифельной доской в руках,— той самой Бертой, которая когда-то ходила в школу к тетушке Раупах. Те же замечания и наставления, те же выговоры и укоризненные взгляды, докучавшие Берте еще в детстве, градом сыпались на нее и сейчас, однако делалось это таким образом, что присутствующие почти ничего < не замечали или, во всяком случае, не должны были замечать.
— Берта, как ты смеешься!
— Берта, как ты разговариваешь!
— Берта, как ты смотришь на этого человека!
— Берта, как ты сидишь!
— Берта, как ты держишь руки!
— Берта, почему ты так долго разговариваешь с одним и тем же человеком!
— Берта, как на тебе надета шляпка!
— Берта, неужели ты не можешь поправить волосы?
— Берта, неужели ты не видишь, где у тебя шлейф валяется?
И так всю дорогу. Один укол за другим. Через каждые пять минут Берта ощущала около своего уха теплые мамашины губы, и новое замечание всякий раз словно кусало ее. Люди посторонние могли подумать: и что такое мадам Виттельбах непрестанно шепчет на ухо дочери? Но добрые знакомые знали — это мадам Виттельбах наставляет свою дочь. И этого никак нельзя было осуждать. Дочерей вообще воспитывали таким способом, и это называлось заботливым воспитанием. Кое-кто из молодых мужчин, возможно, и улыбался, наблюдая эту картину: ведь дочь сама уже могла бы кого-нибудь воспитывать. Но разве поучения старших кому-нибудь повредили? И на муки мамзель Берты никто не обращал особого внимания.
Но сама девушка чувствовала себя какой-то куклой, которую дергают за ниточку: подними руку! кивни головой! открой рот! закрой рот! теперь сядь, теперь встань!.. Когда Берта была помоложе — она не придавала этому значения; она видела, что и других девушек так же поучают. Но сейчас, когда она, как ей казалось, и сама уже досконально изучила правила светских приличий, знала, как и когда надо улыбнуться, когда засмеяться,— сейчас она чувствовала себя униженной, измученной этой вечной опекой. Дома еще полбеды: там ей давали большую свободу, или, вернее, Берта самовольно ею пользовалась. Но если девушка, на беду себе, оказывалась вместе с мамашей где-нибудь в обществе, ее ожидал сущий ад. И спасения от него не было: разве может дочь в присутствии посторонних возражать матери!
Поведение мадам Виттельбах ясно говорило о том, каковы ее намерения: чем благовоспитаннее и добродетельнее будет ее дочь, тем больше надежды заполучить хорошего зятя. Именно сейчас, когда барышня уже быстро скользила «под гору», ей необходимо было чем-нибудь выделяться среди более молодых девиц, а чем же еще можно блеснуть, как не своими добродетелями.
Под строгим надзором мамаш или тетушек находились, конечно, и другие девушки в этой компании. За каждой из них тоже неусыпно следило чье-нибудь бдительное око, им тоже делали замечания о том, как они смеются, разговаривают, как сидят, как держат руки. Разница была лишь в степени строгости этого надзора и в большей или меньшей пространности нравоучений. И все-таки порой иное молодое сердце разрывало теснящие его оковы и к синему небу взлетал веселый, звонкий взрыв смеха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111