И шея как у слонихи. Глаза навыкате, вроде бы как совиные! Что сталось с бедной Ад единой! Дай бог памяти: была она хрупкой девочкой, беленькой такой и застенчивой. Одно время ее, помнится, одолевав ли прыщи на лице — было это в седьмом классе. Или в восьмом. Она сидела на первой парте, а он, Абаш, на последней. И как они сошлись? Ведь и двух слов не ска-< зали за десять лет друг другу. На выпускном вечере он сидел в одном утлу, а она — в другом. А потом — нате вам! — поженились.
Руки у нее были холодные, сухие. Она неловко ставила тарелки на стол — толстые пальцы плохо повино-вались. Она улыбалась и все приговаривала:
— Вот так все, Закан: время идет, и мы меняемся. Вон посмотри на ту фотографию: это я. Помнишь, меня дразнили «спичка в обмороке»? Дух во мне едва держался. А сейчас — телеса, телеса, телеса!
Вежливый Пате-ипа сказал, что она преувеличивает.
— А я что говорю! — воскликнул Абаш, и кадык его сделался словно клюв орлиный. — Выкинь из головы эти свои телеса! Вот в Африке любят толстых. Мы тоже любим толстых.
Аделина махнула рукой. Пате-ипа показалось, что она слезу смахнула. Сказать по правде, оба здорово изменились — и Абаш и Аделина. А сам Пате-ипа? Он что, законсервированный? Из него тоже — будь здоров! — песок изрядно сыплется. Разве нет?..
— Сказать по правде, — проговорил Абаш, — не хочется в зеркало глядеть.
— Это почему же, Антон? — ради приличия спросил Пате-ипа.
— Плохи мои дела. — Он поправился: — Плохи наши дела!.. Ты пробуй фасоль, давай выпьем по глотку, а я буду говорить... Видишь ли, Закан, Жизнь такая штука... Как бы тебе сказать? — фокусница. Она берет в руки красивого мальчика и делает из него или тушу, или мшистую корягу. Я раньше мог целый день болтать на уроках, а теперь — извини! — теперь совсем не то. А что говорить об Аделине? Ей уже на ногах стоять невмоготу. А надо! И для души надо, и для кармана надо. Ясно тебе? Еще год-два, и я попрошусь на тот свет. Заявление напишу по доброй воле.
— А я готова хоть сейчас! — воскликнула Аделина.
— Кто тебе разрешит? — рассердился Абаш. Он прикрикнул на нее. — Тебе не стыдно произносить эти слова?
— Пет! — решительно сказала она.
— Мы поссоримся, — предупредил он ее.
— Давай, начинай!
Он вдруг обмяк, схватился за голову, точно ударили по ней. И сказал, не глядя на старого друга:
— Закан, согласись, мы очень постарели. Нет уже тех счастливых дней, когда мы с тобою бывали сыты пригоршней дикой алычи и счастливы под апрельским дождиком. Нет, ты не смотри на меня так! Лучше вспомни те дни. Ведь и Аделина не была такой сварливой. Она была тихая, безропотная девчонка. Мы с ней никогда не повышали голос. А теперь? Ты слышал, как она грозилась своей смертью?
— И вовсе нет, — пояснила Аделина. — Я только сказала правду. Я очень, очень устала.
Пате-ипа налил вина. И, рассматривая стакан, вроде бы любуясь им, попытался произнести бодряческую речь:
— Друзья мои, хорошие мои! Мы давно не виделись. Мы были детьми — стали пожилыми... Пусть будет по-вашему: стариками! И что ж с того? Разве мы в силах изменить закон природы? Разве мы покушаемся на эти законы? Я, например, не собираюсь... А то, что мы живем и дышим, — разве это не счастье? Отвечайте мне, по-ложа руку на сердце.
— А те дни? — простонал Абаш.
— Закан, ты помнишь и то солнце, и ту луну, и прогулки на босу ногу но траве? — спросила Аделина, отламывая кусок хлеба каким-то грубоватым мужским манером.
Да, Заканбей Пате-ипа все помнил. Разве это можно забыть? Детство есть детство, и молодость есть молодость...
— Так о чем же речь?! — воскликнул Абаш. — Мы пришли к согласию. Я же говорю, что миновали счастливые денечки!
- Да, миновали, — подтвердила Аделина.
— Правда, — сказал Абаш, — о нас с тобой не пишут романов и песен не слагают. Кому нужен отработанный пар? — Он схватил Заканбея за руку: — Нет, нет! Я не жалуюсь. Это, в конце концов, в порядке вещей. Кто-то уходит, а кто-то приходит. Это мы понимаем головой. А сердцу в это верить не хочется. Отсюда и хныканье наше. Жизнь сильнее нас. Пенять здесь не на кого...
Они выпили по стаканчику. И Заканбей обратился к спасительной, святой лжи, которая предназначалась для всех троих без исключения. Он сказал, что счастлив, беседуя со своими старинными друзьями, что у них уютно, все дышит той милой стариной, которая невольно возвращает к счастливым дням юности. А разве это само по себе не счастье?
— Несчастье, — уныло соединила Аделина последние два слова.
— Я произнес раздельно, — пояснил Пате-ипа.
— А я соединила.
Беседа становилась тяжелой обузой для Пате-ипа, человека еще крепкого и деятельного. Он даже немного пожалел, что завернул к старым друзьям. В конце концов, все трое одногодки. Так почему же они оплакивают заодно и его жизнь? Он же не просит их об этом...
Еще стаканчик вина и еще один — и тяжелый флер вроде бы приподымается, меньше давит...
— Я видел Чуваза, — сказал Пате-ипа, — Берите с него пример: весел, бодр, полон различных планов.
— Ты с ним разговаривал? — повеселевшим тоном спросил Абаш.
— Даже пил. Он так меня накачал коньяком, что я едва до постели добрел.
— Ну, Чуваз — большой человек. Ему положено всегда быть в форме. Он просто не стареет. Говорят, он даже за девочками приударяет. Вот каков!.. А он не рассказывал, как забросает наш район свининой и утятиной? — Как же!
— А насчет куниц?
Нет, Пате-ипа ничего не слыхал о куницах. Абаш рассмеялся. Обратился к своей жене, чтобы та рассказала о куницах.
- Тут и рассказывать нечего. Наш друг Чуваз оденет всех женщин и куньи меха. Для этого потребуется всего год-два.
— В куньи меха?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36