— Посмотри, а нет ли тут знакомых лиц?.. Да, лиц, так, пожалуй, можно выразиться.Оля взяла снимки, перебрала их один за другим и тут же быстро, словно они жгли ей руки, положила на стол.— Почему вы решили, что я должна их знать? — спросила она, но прежнего вызова в ее голосе уже не было.— Есть основания.— Я их не знаю. Никого.— Оля, ты думаешь, что таким образом спасешь их, избавишь от неприятностей, да? — Пафнутьев взял снимки, сделанные на местах происшествия, и, положив перед Олей, вернулся к своему столу.Женщина быстро взглянула на снимки, готовая тут же отвернуться, но, увидев, что изображено на них, схватила, всмотрелась уже внимательнее, повернулась к Пафнутьеву, который сидел, подперев щеки кулаками.— Вы хотите сказать... Они мертвы?— Да.— Давно?— Несколько дней.— Их убили?— Да, убили.— И это... Мне тоже грозило?— Трудно сказать... Но не исключено.— За что?— Оля! Если бы я знал! — оживился Пафнутьев. — Мы бы не сидели с тобой сейчас в этом кабинете. Ты не знала, что они убиты? Что их уже нет в живых? — поправился Пафнутьев.— Нет. Мы думали, что они уехали домой.— Вы не смотрите телевизор?— Мы смотрим телевизор. Но у нас другие программы. Кассеты в основном.— Крутые кассеты? — поинтересовался Пафнутьев.— Достаточно.— Значит, ты все-таки знаешь этих женщин?— Мы все из одного места, из Пятихаток. Среди них должен быть и мой снимок. Наверное, он у вас есть... Иначе откуда вам знать про родинку.— Есть, — кивнул Пафнутьев.— Почему же вы мне не показали?— Постеснялся. Величковский снимал?— Да.— А кто он такой?— Подонок. Придурок. Хмырь вонючий.— Он говорит, что вы охотно снимались, что он кого угодно уговорит сняться в таком виде, что у него просто талант общения с женщинами.— И вы поверили? — усмехнулась Оля.— Засомневался.— А что, в самом деле можно допустить, что он меня уговорил сняться в чем мать родила? Он — меня?! Можно такое допустить? — Голос Оли впервые зазвенел обидой.— Сие есть тайна великая и непознаваемая, — уклонился Пафнутьев от ответа.— Хорошо. Так и быть, — Оля раздавила в блюдце очередную сигарету. — Если уж в прокуратуре знают, что у меня между ногами, то и я могу себе кое-что позволить. Могу? — с напором спросила она.Пафнутьев не мог сказать сурово и твердо: «Да ты просто обязана рассказать следствию все известное тебе по этому делу!» Это было бы казенно, и, скорее всего, Оля бы замолчала. Не имел он права просто кивнуть дескать, давай выкладывай, если уж тебе так хочется. Это было совершенно недопустимое превосходство.У Пафнутьева на языке вертелись десятки ответов, и суть всех их сводилась к одному смыслу: «Говори, дорогая, конечно, говори!» Но, просчитывая их, Пафнутьев безжалостно браковал, отвергал все случайное и поспешное. И наконец произнес негромко, без нажима, будто не с блудницей, снятой в ночном дворе, говорил, а с самим собой советовался:— А почему бы и нет, Оля, почему бы и нет...Оля молча кивнула, она приняла его слова, его тон, приняла их разговор в пустом, гулком здании следственного управления. Закурила новую сигарету, пустила дым к потолку, закинула ногу на ногу так, что теперь на Пафнутьева опять смотрела левая коленка, та, которая показалась ему краше и совершеннее.— Этот Величковский... Знаете, бывают такие... Улыбчивая, в меру дурноватая сволочь. Говорят, что людей город портит, городские соблазны, городские деньги. Нет, он всегда был таким. Но, с другой стороны, если вы соберетесь его посадить... То и сажать-то не за что. Этакий бытовой подонок. Подвернется случай украсть что-нибудь — молоток, зонтик, перочинный ножик, — украдет. Дорвется до вашего телефона — наговорит на тысячу рублей. Из ресторана без вилки, без ложки не уходит. Представится возможность гадость о человеке сказать — скажет, не упустит случая, останется один в чужой комнате, а на столе письмо лежит — прочтет! Подвернется случай трахнуть бабу пьяную, беспомощную... Трахнет. Бомжиху, проводницу в поезде, малолетку из школы...— И тем не менее, — начал было Пафнутьев, но Оля его перебила, зная заранее, что он хочет сказать.— Да! — воскликнула она. — Да! И тем не менее он меня фотографировал, наводя резкость на полюбившуюся вам родинку!— Да я не так чтобы уж и очень, — смущенно пробормотал Пафнутьев, словно уличенный в чем-то не слишком симпатичном.— Ладно! — опять оборвала его Оля. — Мне об этой родинке не только вы говорили, Павел Николаевич! Не только вы!— Значит, он эти снимки отпечатал...— Он эти снимки заказывает по новой каждую неделю! Он торгует ими, Павел Николаевич!— А, — разочарованно протянул Пафнутьев. — Так я не первый, значит, видел ту самую родинку...— Я вам скажу больше... Только не свалитесь со стула... Вы и не второй, Павел Николаевич. — Оля наконец улыбнулась.— Надо же... А я уж...— Размечтался?— Не так чтобы очень... Но где-то рядом, где-то рядом. — Пафнутьев сокрушенно покачался из стороны в сторону. — Так этот Величковский, как вы говорите...— Неплохо зарабатывает на своей поганой плитке.— Он кладет испанскую!— Даже испанская плитка после его рук становится поганой! Не в смысле блеска, цвета, рисунка... Она становится грязной после того, как побывала в его руках.— Круто, — Пафнутьев склонил голову к одному плечу, к другому. — Как же тебе удалось на него выйти?— А! Говорю же, он неплохо на этой плитке зарабатывает. Десять долларов квадратный метр. Приезжает в Пятихатки, как... американский дядюшка. Чемодан подарков на все случаи жизни — трусики, лифчики, прокладки с крылышками, без крылышек... И покупаются девочки, покупаются. За трусики рублевые, за лифчики капроновые. Городок-то нищий, голода нет, но он где-то рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118