Она подняла голову, поцеловала эту нахмуренность, чтобы она исчезла. Его лицо опять смягчилось, и она решила, что он необычайно симпатичный.
— Вот уж чего вам совсем не надо делать, — наконец ответил он.
— Возможно, — признала она.
— Мне не сидится на месте, — сказал он. — Перекати-поле. Всегда в движении.
— Знаю.
— И всегда находятся такие, кто думает, что окажется чуть быстрее меня.
— Знаю.
— Все, кто рядом со мной, могут влипнуть в перестрелку.
— Наверное, так, — сказала она.
— А как насчет детишек? Я подаю чертовски ужасный пример.
— Вы чудесный пример.
— Будь я проклят, — сказал он негромко, почти озадаченно.
— Даже когда ругаетесь.
— Черт.
— И они все вас обожают.
— Будь я проклят, они не могут! Им нужен кто-нибудь вроде… доктора. — Он с трудом выдавил слово из себя, но это была правда.
Он выглядел таким расстроенным, что она не могла не улыбнуться, потом засмеяться, и он понял, что попался на крючок. Играючи, любя, его поймали на крючок, тем не менее. Он знал, что должен был рассердиться, но она выглядела такой очаровательной, что он не мог ничего поделать, только вернуть ее поцелуй, чувствуя, как в нем снова все сжимается.
Ее руки обвили его шею, и он оказался окутан ее волшебством, сладким вызовом любви, которая делала с ним черт знает что. Он снова почувствовал, что его мужество наполняется, почувствовал жар, волнами охватывающий все его тело, его губы крепче прижались к ее губам, и поцелуй стал состязанием, состязанием в том, кто кого быстрее соблазнит. Нежным и сладким, а потом жарким и бурным, пока вся его сдержанность не растворилась в пылу этого мгновения. На этот раз он не ругался. Он забыл себя, не успев осознать этого. Теперь их рукам была привычна одежда другого, и вскоре они опять были обнажены и их тела сливались в одно, на этот раз приобретя знание, убыстрявшее их движения.
Он ощущал себя самым богатым человеком на земле, и самым удачливым. Его тело, обожавшее ее так, как не выразить словами, медленно, бережно продвигалось в ней, пока их обоих не закружило в неуправляемом вихре. Погружаясь в нее все глубже и глубже, приспосабливая ритм к ее отклику, он слышал, как она чуть ахнула, и поразился, как это у него вышло прожить полжизни, не зная о существовании такого изысканного наслаждения. Он чувствовал, как ее тело все больше и больше охватывает жар, пока она не вскрикнула, требуя большего, и он погрузился так глубоко, как мог, все убыстряя ритм, теперь опережаемый движениями ее тела.
Потом — потрясающая кульминация, переполнившая их потоками наслаждения, постепенно спавшими до мелкой ряби, погрузившей их, насыщенных и изможденных, в воды довольного, расслабленного покоя. Он перестал покусывать ее шею и посмотрел на нее. На ее губах застыла улыбка удовлетворения, глаза сияли, как ярчайшие звезды, и щеки пылали подобно розам.
На этот раз он не хотел уходить. Ему было слишком хорошо. Его телу было слишком хорошо. У него не осталось энергии даже на то, чтобы побороться с кузнечиком, не говоря уж о благих намерениях, поэтому он просто выкинул их из головы, впитывая только настоящее — запах ее волос, прикосновение ее тела, щекотание ее кожи, продлевая изысканное, разделяемое ими обоими единение. Ее ладонь поглаживала его руку, ероша светлые волосы, и на этот раз он был для нее одним из ее книжных богов.
В первый раз тоже было хорошо, но тогда с каждой стороны было колебание, была боязнь, было сознание вины. А теперь не было ничего этого, только чувство, что произошло что-то чудесное, и из ее горла вырвался журчащий звук, похожий на довольное мурлыкание наконец-то нашедшей дом кошки. Лобо пробовал убедить себя, что все это было ошибкой, ужасным промахом, но не смог. Да проживи он до ста лет, он никогда бы не пожалел об этом мгновении. Он мог только надеяться, что и она не пожалеет.
Солнце спустилось ниже, заливая место, где они лежали, розовым маревом. Его руки, любя и вспоминая, ласкали каждую частицу ее тела. Потом он медленно отодвинулся, ни на мгновение не отрывая напряженного взгляда от ее лица. Он хотел так много сказать ей, должен был так много сказать, но не мог. Ему хотелось поклясться в любви, но ведь ничего не изменилось. Он все еще оставался Лобо, наемным убийцей, бродягой, презираемым порядочными людьми.
Он раздумывал, действительно ли она понимала это, как утверждала, действительно ли верила, что он уедет. Не станет ли она со временем ненавидеть его за этот день?
— Нам пора идти, — сказал он, но не грубо, как раньше. В его голосе слышалась нежность, от которой Уиллоу хотелось петь, в глазах была печаль, от которой хотелось плакать, и решительность, от которой хотелось кричать.
Ничего этого она не сделала, а просто встала и позволила ему застегнуть ей пуговицы. Он подсадил ее на лошадь, и мгновение стоял, глядя на нее.
— Поезжайте вперед, — наконец, сказал он. — Я скоро приеду.
— Вы вернетесь? — Уиллоу не смогла сдержать внезапное беспокойство.
Он стоял молча, и когда заговорил, в его голосе звучало поражение.
— Я вернусь, — сказал он, прежде чем отвернуться и уставиться на реку.
Несколько секунд она смотрела на него. Несмотря на отчаяние в его голосе несколькими мгновениями раньше, он держался прямо, как всегда, не опуская головы, и ее сердце заколотилось. Он выглядел одновременно очень сильным и беззащитным — неотразимое сочетание.
Уиллоу повернула лошадь и направилась к ранчо, с трудом удерживаясь, чтобы не обернуться. Ее тело ощущалось таким цельным, но мысли были заняты беспокойством о нем, о том, что он задумал. Несмотря на его заверения, она подозревала, что он решил уехать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115