И пока продолжается тягостная для обоих друзей беседа (вернее, души изматывающий разговор), мы посмотрим, как ищут Иллариона Венедиктовича Вовик с Григорием Григорьевичем. Тот по дороге неторопливо, хотя шли они быстровато, рассказывал:
– Всю жизнь я боролся с врагами нашего советского общества. А бороться – это ведь не только задерживать и обезвреживать. Огромное значение имеет ещё и воспитательная работа с теми, кто вольно или невольно готовится к тому, чтобы их задерживали и обезвреживали. Вот до войны я работал воспитателем в колонии. Детишки там были особенные, таких сейчас называют трудными. А в колонии ребятишки были чрезвычайно трудные… Потом в армии служил, потом на войне фашистов бил, а после демобилизации поступил в милицию. Пришлось всякое повидать. И жизнью, как на войне, рисковать приходилось. А там – пенсия. Что делать? Чем заняться? Тут-то вот я и приметил вас, безбилетников. Сначала, как говорится, глазам своим не поверил. Да как не стыдно из-за копеечек…
– Случайно сегодня вышло! – взмолился Вовик, – Не буду я больше. Но ведь взрослые-то…
– Взрослые, взрослые… – проворчал Григорий Григорьевич. – С ними вопрос простой… Вот ты часто на мой левый глаз поглядываешь, да? Он у меня искусственный. И выбил мне его не фашист на войне, даже не особо опасный преступник. А мальчишка вроде тебя.
– Ка-а-ак?!?!
– Да вот так. Из обыкновенной рогатки.
– Он ведь не нарочно, наверно…
– Эх, Вовик, Вовик! – Григорий Григорьевич добродушно похлопал его по плечу. – А какая моему глазу разница – нарочно он или не нарочно?
– А вы… вы…
– Чего – вы-вы?.. Узнал я, что дед этого хулигана – заслуженный человек, участник войны, большой ученый… Что, думаю, ему такое горе доставлять? Обормотик-то этот, по-моему, всё равно обормотом вырастет. Родители его испортили. А дед тут ни при чем. Хулиган же рано или поздно получит по заслугам… Подожди, я сейчас.
Они остановились у киоска городского справочного бюро. Григорий Григорьевич наклонился к окошечку, что-то сказал и остался в той же, наклонной позе. И когда Вовику подумалось, что тот зря старается, Григорий Григорьевич получил из окошечка листок бумаги, сказал мальчишке:
– Всё в порядке. Поехали. Или позвоним сначала?
Он вошёл в будку с телефоном-автоматом, набрал номер, и когда ему, видимо, ответили, повернул к Вовику обескураженное лицо. Он то раскрывал рот, пытаясь что-то сказать, потом закрывал, опять открывал и – резко повесил трубку. Подождав немного, он снова набрал номер, и едва, видимо, ему ответили, резко повесил трубку.
– Ничего не понял, – недоуменно сказал он, выйдя из будки. – Что-то кричала старушка, пытаясь перекричать собачку. А собачка старалась перетявкать старушку. Я так думаю: надо ехать.
– Григорий Григорьевич! – Вовик даже остановился. – А почему это вы… ну… со мной вот так?
– Помочь тебе хочу. Не понимаешь, почему – подрастешь, может, и поймешь.
Когда они сошли на остановке, Григорий Григорьевич многозначительно произнес:
– Так что будем надеяться на лучшее, гражданин бывший заяц. А вот и нужный нам дом.
Они вошли в какой-то подъезд, поднялись на какой-то этаж, остановились у какой-то двери, которая вскоре после звонка Григория Григорьевича открылась, и раздался восторженный старушечий голос:
– Проходите, пожалуйста, проходите! Мы вас заждались!
Злобное собачье тявканье сопровождало это любезное приглашение.
Из-за спины Григория Григорьевича Вовик увидел старушку, на руках которой пронзительно и звонко тявкала малюсенькая белая собаченция с большими чёрными наизлейшими глазами, и пока пытался вспомнить, где же он мог их видеть, непрерывно слышался сверхторопливый голос старушки, сопровождаемый непрерывным пронзительным и звонким со злобой тявканьем:
– Я уже стала волноваться, придёте вы или нет. Поручение совершенно пустяковое. Я ухожу к собачьему гипнотизёру по фамилии Шпунт, и если без меня Джульетточка заскулит в комнате, надо немедленно отнести её на кухню к мисочкам с едой и питьем. Если Джульетточка заскулит у дверей, надо совершенно немедленно сходить с ней погулять и не разрешать общаться с животными. Я постараюсь вернуться пораньше. Джульетточка, радость моя, не скучай!
Хлопнула дверь, и ошеломленный, вернее, остолбенелый Григорий Григорьевич с собаченцией на руках, захлебывавшейся в злобном тявканье, оторопело спросил Вовика:
– Ты почему молчал? Почему ни слова не сказал? Я-то сразу прямо-таки опешил! – Он взял дико визжавшую собаченцию за загривок и брезгливо держал её в воздухе. – Я тебя в окно выброшу, если не перестанешь злобствовать!
Собаченция, естественно, его не послушалась, и он, бросив её в комнату, позвал с отчаянием:
– Вовик, Вовик! Догони-ка старушку и объясни, что мы ошиблись квартирой! Она с кем-то нас перепутала! Давай быстро! Да замолчи ты! – закричал он на собаченцию, которая в дверях комнаты тявкала ещё пронзительнее и ещё злобнее.
Выскочив из квартиры, Вовик по перилам на животе съехал вниз, выбежал из подъезда, оглянулся по сторонам – старушки нигде не было. Он сбегал до одного угла дома, до другого – тот же результат, вернее, никакого результата, – и остановился как вкопанный. В голове застучало сразу три вопроса: который подъезд? который этаж? которая квартира?
– Да что это за денек такой невезучий? – с очень большой досадой прошептал Вовик, насчитав шесть подъездов в четырехэтажном доме. – Мда… положеньице… и что прикажете делать? Выход получался всего-навсего один: ждать, когда появятся Илларион Венедиктович, старушка или Григорий Григорьевич.
В целях экономии времени, уважаемые читатели, и чтобы не заставлять вас ломать голову над тем, что произошло, сразу объясню случившееся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97