Максим Петрович вопросительно посмотрел на Костю.
– Пойду, конечно, – сказал Костя, – чего там отдыхать, успею.
Всю дорогу Жорка хвастался, как задержал дикого человека. Он врал бессовестно. Чего только не было в его рассказе: и как он еще тогда, ночью, в секрете, услыхав на болоте звуки гармошки, сообразил, что тут что-то не так, и как нынче, напав на след, вышел к логову и там сражался с чудовищем; он до того нахально, беспардонно врал, что Евстратов в конце концов не выдержал и сказал:
– Тебе бы, Копылов, в мельники идти…
– А что? – озадаченно спросил Жорка.
– Да дюже молоть здоров, – усмехнулся Евстратов.
Жорка обиделся и всю дорогу до болота молчал. Так и шли они в молчании, сосредоточенно пробираясь по гиблым, топким местам, прыгая с кочки на кочку, иногда помогая друг другу, протягивая руки, упираясь палками в колеблющуюся почву, пока, наконец, Жорка не объявил обиженным тоном:
– Пришли… Вот тут, на этом бугорку, я его и взял.
До чего же мрачно, уныло выглядело это сокровенное место! И так особенно черен, нехорош был весь переплетенный каким-то полусгнившим хламом, мокрый, насквозь пропитавшийся душной влагой лес, что Костя вздрогнул даже, представив себе, как в этом недобром, угрюмом мочажиннике мог жить тот жалкий человек.
На крохотном бугорке ничего, кроме примятой кучи сухого камыша, не оказалось. Евстратов потыкал палкой в рыхлое, прелое хобо?тье, издававшее сладковатый удушливый запах. Что-то звякнуло, выкатилась порожняя бутылка. Немного дальше валялся крепко прибитый дождем к жирной грязи клочок какой-то газеты.
– Идите сюда! – послышался из-за кустов Костин голос. – Вот он, его вигвам!
Скудно, жалко показалось людям жилье, покинутое Иваном Голубятниковым. Шалашик, кое-как стороженный им, пробитый прутьями дождя, светился, как решето; неглубокая ямка – отпечаток Иванова тела – была наполнена вонючей коричневой водой, в которой весело, ярко сверкающими кругляшами, дробился солнечный луч, простреливший еще не тронутую сентябрем, густую, темную ольховую листву. Шаловливые зайчики играли на белых пуговках расклеившейся, потерявшей свою форму гармошки… Лесник поднял ее, попытался раздвинуть мехи, – но отвалилась планка с пуговками, послышалось какое-то змеиное шипение или, еще лучше сказать, тяжелый, прерывистый вздох – и только.
– Отматанилась… – с сожалением сказал Жорка, кидая гармонь наземь. – Уже и не починишь…
Евстратов молча подобрал то, что осталось от Аликовой гармошки, и положил на сухое место – рядом с бутылкой и обрывком газеты.
Поиск на болоте ничего больше не дал. Жалкие вещи, собранные возле жилья преступника, не говорили ни о чем. Вот если б нашлись деньги! Но деньги не находились. Вдруг Евстратов, шаривший вслепую в глубокой промоине под ольхой, на которую опирался шалаш, издал радостное восклицание. Его рука нащупала какой-то клеенчатый сверток, что-то похожее на то, что они искали. Но, вытащив его на свет, он разочарованно плюнул: это была порожняя, изрядно потрепанная базарная сумка.
Максим Петрович сидел на ворохе сухого камыша, молча, рассеянно наблюдая за поисками. Вначале он и сам принимал в них участие, но потом почувствовал болезненную усталость, занемела левая нога, лоб покрылся холодным, липким потом. И снова где-то глубоко внутри, внизу живота, как тогда, утром, колыхнулась не го что боль, а, скорее, тревожная весть о наступающей боли…
– Отдохнуть вам надо, – сказал Костя, заметив состояние Максима Петровича, его разом осунувшееся лицо, глубоко запавшие глаза.
– Да вот… – улыбнувшись через силу, начал было Максим Петрович и не кончил, запнулся: уже не предчувствие, не весть, а сама боль резко шевельнулась, прошла волной, перехватила на миг дыхание. Но тут же и отпустила, как бы раздумала, ушла в глубину тела: еще походи, мол, старичок, мне не к спеху…
Глава сорок шестая
Она пришла и стала властвовать позднее, ближе к ночи.
Вернувшись с болота, обыскивали бабкину избу. Снова спускались в сырое, обросшее склизкими серыми грибками подполье, лазили на чердак. Разобрали боров кирпич за кирпичом и нашли фальшивую кладку – узкий, длинный каземат, в котором двадцать четыре года, заживо погребенный, пролежал Иван Голубятников. Кроме рваного, полуистлевшего тряпья, служившего, видимо, узнику подстилкой, в каземате ничего не оказалось. Обшарили стрехи, ветхие стропила, крышу. Все было гниль, труха, прах, все неизвестно каким чудом еще держалось, стояло, не превращалось в пыльные развалины.
Костя приумолк, помрачнел. Ему впервые в жизни приходилось видеть такую потрясающую нищету, такое безнадежное запустение.
– Господи, да как же они тут жили! – совсем как-то по-детски, наивно, не скрывая своего ужаса, воскликнул он.
Уставшие после бесцельных поисков, присели к столу, такому же убогому и ветхому, как и все вокруг. Евстратов вынул из своей полевой сумки ломоть черного хлеба, пахучий малосольный огурец и несколько завернутых в бумагу вареных картофелин.
– Рубанем? – пригласил он товарищей.
Теперь они были втроем – Максим Петрович, Евстратов и Костя. Лесник с болота ушел-таки в Лохмоты к своей крале.
Участковый и Костя, проголодавшись, с аппетитом, жадно уминали картошку. Максим Петрович отказался, ходил по избе, сосредоточенно думая, склонив голову набок, словно прислушиваясь к болезни, второй раз за эти дни настойчиво предупреждавшей о себе. Он остановился перед фотографиями, еще раз поглядел на бравого бойца в буденовке, на круглолицего курносого паренька с гармошкой, неестественно, испуганно пялившего глаза на объектив аппарата… Отец и сын!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195