– Ну, – обратилась я к ней. – Тебе принесли поесть?
– Да я с другими поела, – она чуть склонила голову в смущении.
Впрочем, она не притворялась, она и вправду была смущена.
– Ты что, забыла мои слова? – сердито спросила я. Она в ответ принялась уверять меня, что никто ее не узнал, а Мишке Шишкину она сама открылась.
– Но он добрый, он никому не скажет. Я уж уговорилась с ним – завтра и съездить можно.
– Куда? – я сначала не поняла.
– К моим-то. Вы же обещали.
– Быстро, – заметила я. – Ты же хотела для них собрать одежды и припасов.
– Мишка в кладовой возьмет.
Меня рассмешила беспечность в ее голосе. Я почувствовала, что эта беспечность заразительна, что я и сама сейчас начну говорить и вести себя с этой беспечностью.
– Украдет что ли? – я фыркнула.
Она, конечно, почувствовала мое настроение.
– Там всего полно, – оживленно принялась объяснять она. – Ведь у нас все отбирают, до крохи последней!
– Ну, раз у вас отбирают, берите и вы, – Я пожала плечами и улыбнулась.
– Завтра с утра поедем, – оживленно продолжала Катерина, увидите, как у нас красиво.
– Погоди! Я-то почему увижу?
– Так вы же с нами едете. Мишка уж Турчанинову сказал, что повезет вас Москву смотреть.
Я хотела было возразить, что никуда завтра не собиралась, но вдруг подумала, что ведь ничего плохого мне не предлагают. И вправду посмотрю город и деревню, и пусть эта девочка поможет своим родным.
– Хорошо, поедем завтра, – согласилась я.
Она радостно всплеснула руками. Мне было странно, что несмотря на все перенесенные мучения, в Катерине оставалось столько детского. Она казалась даже не женщиной, не девушкой, – девочкой. Ни кулаки Турчанинова, ни гарем Хайреттина не сделали ее женщиной, то есть практичной, расчетливой. Нет, она была девчонкой. И вот эта девчонка вертела мною, как хотела. Но я не сердилась ни на нее, ни на себя, мне все это почему-то было даже забавно.
А наутро мы отправились в ее деревню. Мы с Катериной сидели в экипаже, напоминавшем карету, здесь такой экипаж называется колымагой. Шишкин правил лошадьми (наша колымага была запряжена парой).
В колымаге были окошки, я принялась разглядывать город. Улицы были немощенные, устланные бревнами, во многих местах люди передвигались чуть не по колено в грязи. Но пестрая толпа мне понравилась. В одежде преобладал красный цвет. Женщины были с открытыми лицами. Лица их показались мне очень яркими. Приглядевшись, я поняла, что они сильно набелены и нарумянены. В архитектуре русской столицы главным элементом конечно были золоченые купола церквей и высокие стрельчатые башни царской резиденции – Кремля.
За городом меня снова окружила русская осень. Воздух был изумительно чистым, листва сверкала золотом и огнистой краснотой. Но вот запахло дымом. Мы приближались к деревне. Я решила, что не стану смущать родных девушки своим присутствием, не пойду с ней, а подожду поодаль. Шишкин сказал, что я решила правильно.
Дом родителей моей Катерины находился на самом краю деревни. Колымага остановилась в роще. Людей я не видела. Должно быть, работали. Дом представлял собой жалкую лачугу. Было ощущение, что за ним не присматривают, не поправляют. Шишкин и Катерина с большими узлами в руках пошли вперед. Вот я уже не могла видеть их. Мне стало любопытно. Я тихо прокралась вслед за ними и заглянула в маленькое оконце.
Я много в жизни видела горького и страшного, но почему-то именно это зрелище заставило меня отпрянуть. Тянуло дымом (вероятно, в жилище не было дымохода), вместе с людьми здесь жили теленок и овца. Шишкин возился с узлами, развязывая и вынимая принесенное. Катерина "стояла у печи, занимавшей почти все помещение, она прижимала к груди маленького мальчика, он видимо был болен и не мог стоять. Другой мальчик, постарше, обхватил ее колени. Изможденная, сгорбленная женщина припала к ее плечу и словно бы с каким-то странным наслаждением от собственного страдания подвывала тихо. Не знаю почему, но мне вдруг почудилось, что лишь теперь я вижу истинное человеческое горе, а все, что я видела и пережила прежде, было какое-то другое, не то чтобы ненастоящее, а именно другое. Я не могла больше смотреть и быстро отошла за деревья.
Прошло довольно много времени. Я прохаживалась среди деревьев, мне не хотелось видеть людей. Кажется, впервые в жизни я подумала, что природа может утешать тебя, успокаивать; среди человеческих взаимных мучений она одна пытается сохранить спокойствие, даже когда люди набрасываются на нее с топорами и лопатами.
Шишкин и Катерина быстрым шагом приблизились ко мне. Девушка запыхалась, глаза у нее были заплаканы.
– Видела своих? – коротко бросила я. И почувствовала, что краснею. Ведь я подглядывала. Но почему я краснею? Разве такое в первый раз? Разве прежде не приходилось подглядывать, лгать? Что со мной? Будто это какая-то новая я.
– Видела, – быстро и с каким-то странным придыханием откликнулась Катерина, – Видела Андрюшу и Гришу. Матушку видела.
Она вдруг широко, по-детски приоткрыла рот. Мне показалось, что она сейчас заплачет громко, в голос. Но Шишкин тронул ее за плечо.
– Не реви, – тихо сказал он, – Хорошо же все. Мать жива, братишки живы.
Она все так же по-детски повела плечом, отводя его руку.
– Что, случилось что-то? – спросила я его.
– Да ничего такого, – он повернулся ко мне, – Ничего такого, чтобы реветь. Привыкла там, в чужих краях…
Действительно, ничего такого необычного для здешних мест не случилось. В деревне прошла какая-то заразная хворь. Заболел отец Катерины. Он не мог работать и по приказу Турчанинова был наказан плетьми. Вскоре он умер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144