– Может быть, в горячую воду? – предложил один из них.
– Ты что! – резко возразил другой, явно главенствовавший в этой шестерке. – При таком кровотечении! У него все сосуды полопаются, он кровью изойдет.
Чоки был без сознания, но он был жив. То и дело возникали слабые судороги. Но хуже всего было то, что кровотечение не унималось.
Кажется, впервые в жизни я видела такое страшное кровотечение из горла. Кровь вырывалась какими-то толчками, пузырилась. Голова дергалась.
У меня сердце зашлось от жалости. Что это за муки такие? За что они ему? Вот уж действительно, праведному мучений в семь раз больше, чем самому грешному. Где я это слышала или читала, я не могла вспомнить.
– Лед! – решительно сказала я. – Тело согревайте, а на горло – лед.
Никто ни о чем не спросил меня.
– Лед? – Николаос вопросительно посмотрел на главаря шестерых.
Николаос показался мне не то чтобы спокойным, но каким-то ровным, отрешенным, словно он уже не в силах был страдать за своего любимого друга, тревожиться.
– Да, принесите, – кивнул главарь.
Я побежала в подвальный ледник, где хранились съестные припасы, которые без льда легко могли бы испортиться. Я принесла полную чашку льда.
Главарь завернул лед в полотенце, приложил.
Вскоре кровь перестала течь.
Теперь начались другие заботы. Больного (или воскресшего – как лучше?) одели в теплую рубаху. У него был сильный озноб. Мы вымыли ему лицо и грудь, смыли кровь.
Я заметила, что хотя в комнате пахнет кровью, но тот, страшный запах умирающего тела не вернулся. Это вселяло надежду.
Мы укутали Чоки. Я заметила, что когда он стонет, то пытается приподнять руку. Я догадалась, что он хочет приложить ладонь к желудку, ему больно.
– Он три дня ничего не ел, – сказала я. – Надо ему что-нибудь дать. Подождите.
Я пошла на кухню, приготовила йемас – желток с сахаром – и заправила смесь прохладным молоком. Получилась совсем жидкая кашица. Я принесла Чоки и, набрав на ложку, коснулась его губ. Он приоткрыл рот, проглотил несколько ложек. Мы решили давать ему понемногу, но часто.
Я осторожно взяла его запястье. Ведь совсем еще недавно оно было таким холодным и мертвым. Теперь это было запястье живого человека. Пульс был слабый. Главарь шестерки тоже взял запястье Чоки и пощупал пульс.
– Вот что, Николаос, если у тебя не будет возражений, – начал он, – то попробую я ему дать мою тинктуру, чтобы сердце лучше работало.
Николаос слабо передернул плечами.
– Да, конечно, – отрешенно проговорил он.
– Да ты что! – главарь встряхнул его за плечи. – Радоваться надо, а ты… Твоего беднягу Андреаса, должно быть, в этой самой Унгарии не мать рожала, а из железа ковали. Откровенно говоря, я не понимаю, почему он жив. Этого не должно быть. Есть только одно объяснение, но я, как нормальный лекарь, не могу это объяснение принять. Слишком уж оно смахивает на церковные чудеса. Короче, он жив и, наверное, выживет, потому что кто-то наперекор всякой нормальной логике, хочет, чтобы он жил.
– Это не я, – тихо произнес Николаос. – У меня таких сил нет.
– Я догадываюсь, кто это, – продолжал главарь. – Вот эта дама – донья Эльвира, верно? – он указал на меня.
В эти минуты я мало походила на даму, какими их изображают на парадных торцовых портретах.
– Нет, нет, это не я, – быстро возразила я, и, заметив его удивление, поправилась. – То есть это я и есть донья Эльвира, но таких сил, чтобы воскресить умершего, у меня нет. А, впрочем, я знаю, кто это.
– Ну, мы уже все это знаем. – Николаос улыбнулся.
– Да, та девочка, – сказал врач. – Это ведь ваша дочь? – он снова обратился ко мне.
– Да.
– Очень похожа на вас.
Я почувствовала, что краснею от удовольствия. Значит, несмотря на рябины, еще можно понять, что я была красива.
– Лишь бы она не расхотела, чтобы он жил, и хватило бы у нее сил, – сказал Николаос.
– Она очень сильная, – с гордостью вмешалась я, – и очень упрямая, – я засмеялась.
– И очень похожа на мать, – снова повторил врач и поцеловал мне руку.
В комнате был страшный беспорядок, что-то это мне напоминало, но что, я не могла сообразить. Что-то давнее. Нет, не могла.
– Ну что, – врач обратился к своей шестерке, – по домам?
Молодые люди поднялись.
– Простите, что не провожаю, – снова улыбнулся Николаос. – Но думаю, вы найдете дорогу.
– Донья Эльвира окажет нам честь и проводит до ворот? – врач низко поклонился мне.
– Хорошо. Меня это не затруднит, – ответила я, чувствуя, как, неведомо почему, на губах моих расцветает моя давняя, уже забытая мною улыбка, улыбка победительной красавицы, но теперь чуть смягченная легкой иронией.
– Тинктуру привезут сегодня, – врач снова повернулся к Николаосу, – или ты Гомесу больше доверяешь?
– Тебе, тебе я доверяю, брось ты… – Николаос покачал головой. – Ты же знаешь, что я буду доверять кому угодно, лишь бы Андреас выжил.
Врач слегка наклонил голову, и я услышала, как он шепнул мне на ухо:
– Я кое-что должен вам сказать…
Я встревожилась. Неужели Чоки не выживет? Что еще? О чем еще говорить?
Мы пошли по коридору, пропустив его спутников вперед. Они вышли во двор. У двери врач задержал меня. Он протянул руку и оперся ладонью о дверь. Словно не хотел выпускать меня. Это смутно напомнило мне мою такую уже далекую юность, в доме Сары и Мэтью, когда за мной наперебой ухаживали сельские парни. Тогда я была очень гордая. А теперь? Как хорошо было бы почувствовать мужскую заботу, тепло, дыхание… А объятия, а поцелуи… Но что понапрасну бередить себя. Даже глупо и нехорошо. Когда в доме больной. Но почему-то я чувствовала, что уже свободна от этих постоянных тревожных мыслей о Чоки, о его возможной смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144