Нет, не знаю я Андраша Шиманфи. А Маргит продолжает лихорадочно:
– Поэт, прозаик, художник, торговец коврами. Все перепробовал: от гомосексуалиста до грузчика! Все!
– Только не плачьте, Маргит, не надо. Подумайте о детях. Нам только и осталось, что думать о детях.
– … Слушал лекции самого Когена в Марбурге. Вы ведь знаете, что такое Коген для современной философии!
Сердце начинает биться сильно и отчетливо, как в юности.
– Маргит, я тоже слушала лекции Когена. Я родилась в Марбурге. Я могла знать его, встречать… Андраш Шиманфи… Я сейчас постараюсь вспомнить…
– Нет, Кати, это такая история, – она машет рукой, – Он по каким-то фальшивым документам ездил… Это давно, еще до меня. Он и Эльвира. Она старше его была на год и восемь месяцев. Все принимали их за близнецов. А у них мама одна, а отцы разные. Они очень привязаны были друг к другу. Я-то ее не знала. Она там, в Германии умерла, у нее туберкулез был. Очень дружили они. Какой-то роман сумасшедший вместе написали, какая-то смесь всего, что только может быть в литературе… Ну, глупость в общем-то… Какую-то рукопись он продал… То есть не было никакой рукописи, он сам все это сделал. Руки у него были золотые, и мистификатор и поддельщик страшный!..
Я слушаю, оцепенев. Я его знала. Но почему он тогда так? Почему? Ну, заигрался. Но мог бы мне все рассказать, я бы все поняла, все! Но неужели теперь, через столько лет, после неудачного замужества, после каких-то нелепых связей, о которых стыдно помнить; после всего, что в моей жизни было; теперь, когда всем ясно, что Европа вот-вот загорится со всех сторон, и сколько тогда продлится война… Неужели теперь все равно это важно: почему он тогда не сказал, не рассказал все?.. И важно: как я-то могла поверить в эти ребячески выдумки: Джон Рэндольф, Иоганн Вахт… И все-все важно и значимо, и стыдно и больно, как будто вчера было и сегодня есть… Андраш Шиманфи, Андраш Шиманфи, Андраш Шиманфи…
Я все-все помню! Но как я теперь ей расскажу? Я конечно все расскажу. Но не сейчас, не сейчас. Это ведь его жена, и его сыновья. Да что я – ревную? Но, в сущности, я его не знала. Это она знала его. Но я все расскажу. Да, этот роман. Ведь это деньги, это для его детей…
– Я всегда говорила ему, так, в шутку, по глупости: «Андраш, когда-нибудь тебя посадят в тюрьму и расстреляют без суда и следствия»…
Она опускает голову на руки и плачет.
– Не надо, Маргит, ну что же делать… Не надо…
– Я ему письмо передала, пишу: «Андраш, напиши, что тебе передать. Может быть, пальто или бритвенный прибор…» А его так взяли, без всего… А он мне вместо ответа… вот…
Она протягивает мне листок. Почерк. Это он писал…
Пусть это будет что-то вроде весеннего лихорадочного,
сквозь грудной кашель,
болезненного бреда…
Какая-то температура от радости от этого внезапного
письма твоего…
Кажется, поэт не может быть с теми, за кем победа…
Что-то вроде того…
Зимой – весна…
А страшно!..
Я боюсь пустот кромешных…
Боюсь какой-то страшной полосы…
Вдруг стало слишком много храмов,
слишком шумных и поспешных;
И мерят ненависть храмовые часы…
Но церковь маленькая бьет в колокола,
звенит…
И люди в темной неясной одежде
сквозь эти сумерки весеннего капельного ненастья…
И этот частый звон,
и низко вижу золотящуюся первую и крупную звезду
и вечернего неба синеву…
И ощущение вдруг
совсем как в сказке Андерсена
о калошах счастья –
Таинственность живая, притаенность какая-то;
и горестность;
и такое чувство радости, оттого что все это – наяву…
Какая-то не то чтобы свобода;
Нет, но какая-то определенность несбыточная
вдруг странно ощущается сбывшейся;
и мягко окружает, обволакивающе маня…
Как будто я иду
по городу неведомого года
И место здесь нашлось и для меня…
А в жизни той, что не во сне,
мы все живем, как будто под крылом какой-то
страшной давящей и темной сети…
Давно дичают и нищают города…
Повсюду синагоги, церкви и мечети
Уже стоят, как стражники…
А мне куда идти, куда?..
Не знаю…
Наугад отыскиваю человека.
А чувство счастья странного
найдет меня само…
И наугад иду
по улице неведомого века,
прижав к груди обеими ладонями
одно твое письмо…
Что же он? Просто играл, как мальчишка? Или что-то проверял на мне? Или хотя бы немного любил? Но почему это так важно сейчас? Это не должно быть важно. Все давно кончилось. Но почему я его не знала, такого, как в этом стихотворении? Почему оно ей написано? Почему не мне?
– Я ведь почти ничего не успела взять с собой. Схватила детей и…
Почему всегда выигрывают мужчины? Я не знаю его, такого. А она ведь тоже не знает, не знает того мальчика, который меня разыгрывал тогда, в Марбурге. Вот мы все расскажем друг дружке и будем знать… А он чего хотел? Чтобы мы не знали?..
Маргит привезла сюда, в Венецию, три его картины. Она даже уже нашла покупателя, коллекционера, венгра, его фамилия Агарди. Нет, я его не знаю.
Маргит вынимает из сумочки фотографии картин. Черно-белые. Две – это просто сочетания линий и цветовых пятен. А третью я знаю. Она – мистификация.
Веласкес и не Веласкес. А что? А кто? Андраш Шиманфи!..
Я узнала эту картину. Костюмы XVII века, Испания. Немолодая женщина сидит в окружении детей. Их девять. Шесть сыновей и три дочери. Таких людей никогда не было. Но они… Они могли бы быть… Потому что женщина – это я. Не такая, как давно когда-то. Не такая, как теперь. А просто такая, как ему хотелось. Андрашу Шиманфи. Но это я.
Нет, это конечно не потому что он меня всю жизнь любил. Что за чушь! Просто он вдруг вспомнил ярко и сделал такую картину. И Маргит сейчас узнает меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144