– Но я не пишу мемуары. Я же говорила, что расскажу вам свою историю.
– Но вы писатель, вы новый Хемингуэй. Зачем нам подписывать вашу историю чужим именем?
– Есть вещи, которые я смогу вам сказать, если только вы меня выслушаете. Я не могу писать. Я… на куски разваливаюсь.
– Прекрасно, Анастасия. Но никто не поверит, если об этом расскажете не вы.
– Но почему?
– Каждый писатель в мире завидует вам, и каждый читатель это знает.
– Можете меня процитировать. Я думаю, у меня, пожалуй… шизофрения.
– А что, бывают писатели без какого-нибудь психоза?
– Я не знаю.
– Как бы там ни было, это творило чудеса с Сильвией Плат. Ей не видать и половины своей славы, будь она до сих пор жива.
– Хотите, чтобы я покончила с собой?
– Возможно, позже. Сейчас я хочу одного – чтобы вы изнутри описали ваши недели в изгнании. Если это касается и умственного расстройства, карты в руки.
– Вы что, не понимаете? Моя голова говорит мне: все, что я вижу по телевизору, все, что я слышу на улице, – это все обо мне…
– Это все о вас.
– …И эти люди, которые следят за мной, шпионят за всем, что я делаю и говорю…
– Они все следят за вами.
– …И моя дальнейшая жизнь – я не знаю, что с ней делать.
– Потому что вы можете сделать с ней все, что пожелаете.
– Но я не могу. Я не могу писать. Почему вы не даете мне сознаться?
– Я опубликую все, что вы напишете.
– А если я скажу, что мой роман написан кем-то другим?
– Тогда ваша шизофрения заходит слишком далеко, Анастасия. Читатели уже сыты по горло посланиями с того света. Небольшое психологическое расстройство вполне сгодится. Оно вас очеловечит. Но вот чего нам сейчас точно не нужно – так это превратить вас в клоуна. Я знаю толк в таких вещах, Анастасия. Я, ваш издатель, здесь в качестве наперсницы.
– Но вы не мой издатель. – Анастасия допила то, что было в бокале. – Почему вы ввели Фредди в заблуждение, почему не сказали, что вам нужно? То есть зачем вы ему сказали, будто хотите написать обо мне, если на самом деле не хотите, если вам только надо заставить меня сделать то, чего я не могу? Я не могу писать для вас, Глория. Я вообще ни для кого не могу писать. Мне нечего сказать, а даже если и было бы, вы бы мне не поверили.
– Я никого не вводила в заблуждение. Я много чего делала в своей жизни, но я никогда не лгала. – Глория начала заводиться. – Я лишь попросила у Фредди вашу историю. Не надо винить меня, если облажался он. Его собирались уволить, но потом появились вы и спасли его репутацию. Полагаю, вы этого не знали. Вы можете вышвырнуть его на улицу. Я могу вам серьезно помочь, если только вы позволите. У нас так много общего, целый мир тупости, который только и желает нас отыметь.
– Нет.
– Вот опасность славы: никто не ценит в нас тех, кем мы являемся.
– Нет.
Но мы с вами понимаем друг друга, я же вижу.
– Нет.
Мы воспользуемся… воспо… Куда вы, Анастасия?
Она уходила, уходила прочь. Стэси ушла от Глории Грин, мимо смятых кожаных кресел, отягощенных сейчас толстыми стариками, которые потребляли свой жидкий завтрак над вчерашними биржевыми итогами и редкими беговыми формулярами. Старики ее не заметили. Даже не взглянули. Ее разрывало на части, но никто не потрудился обратить внимание.
Однако решительная Анастасия в черных сапогах не останавливалась. Лимузин оказался на том же месте, где она оставила его минут двадцать назад. Она постучала в тонированное стекло, чтобы ей открыли. Ее усадили между Саймоном и Жанель, где все могли задавать вопросы разом, как на пресс-конференции.
– Просто отвезите меня домой, пожалуйста. – Она посмотрела на Саймона. – Не бросай меня. Обещаю, я буду хорошей.
Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo.
XI
Что могло случиться с тобой в вашей собственной квартире, Анастасия? Что могло пойти не так? Саймон был практически святым. Он сделал свой дом твоим домом. Он отдал тебе свой рабочий кабинет, чтобы ты могла устроить там все, как тебе нужно. Ты устроила бардак. Он не жаловался, просто нанял горничную, чтобы за тобой убирала.
Разве спросил он хоть раз, что ты делала с одеждой, которую он давал тебе, или где ты откапывала свои поношенные шмотки, любимые еще со школьных времен? Разве сетовал он, когда ты таскала одежду из его шкафа, приспосабливала его парадные рубашки под себя, теряя пуговицы и прожигая дыры, слишком привыкшая к своим сигаретам, чтобы стряхивать пепел между затяжками? Разве он требовал, чтобы ты отказалась от своей привычки, разве пытался ограничивать ее чем-то серьезнее пепельниц, расставленных повсюду в квартире, куда только могла опуститься твоя рука?
Он оберегал тебя от публики, как ты и хотела, заказывал продукты на дом, чтобы тебе никогда не приходилось штурмовать супермаркет. Он избавлял тебя практически от всех мероприятий, кроме самых значительных, и когда ты сопровождала его на неофициальные встречи – коктейльную вечеринку или ужин с клиентами, – он никогда не подпускал никого слишком близко, чтобы никто не заметил твоего обгрызенного маникюра или пожелтевших от никотина зубов. Он рано отвозил тебя домой и позволял тебе спать так долго, что к твоему пробуждению он уже был в галерее. Ты выходила из дома так редко, что люди судачили о твоей беременности, хотя ты была худее, чем на старой, раз за разом перезаписываемой видеопленке, чем на газетных фотографиях, направляющихся в хранилище.
И ты просыпалась каждое утро одна. А зачастую, когда Саймон брал с собой на банкет Жанель или на благотворительный бал – Кики, засыпала ты тоже одна. У тебя было лишь время в промежутке, шестнадцать часов, которые сжимались до двенадцати, если ты начинала пить по прошествии первых восьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103