– Да как у тебя язык поворачивается спрашивать?
– Ты ему так и сказала?
– Я говорю это тебе. Я понимаю, ты за нее очень переживаешь, Джонатон, но всему есть предел. Я определенно не хочу знать, чем вы там занимаетесь дни напролет…
– Сегодня Анастасия рассказывала, как усердно трудилась в библиотеке.
– У Стэси склонность преувеличивать. У нее живое воображение. – Мишель опустила взгляд на свои крупные ступни. – Во всяком случае, я всегда так считала.
– Она говорила о своей начальнице, женщине, которую звали мисс Флаунс, – продолжал я нести все, что приходило в голову, лишь бы не прерывать разговор. Пока я не вычислил, в чем именно Мишель подозревала меня и Анастасию, и не понял, насколько серьезны ее основания, я не дам ее журналистскому чутью никакой пищи, кроме сомнений. Я плохой актер, но сейчас это было к лучшему. Я что-то скрывал, ясно как день, но мне не хватало мастерства, в коем опыт общения с мошенниками научил ее искать потайные смыслы отработанных жестов. Может, мне стоило просто быть честным? Правда освободила бы меня. Но ущерб, который Мишель могла причинить в зависимости от того, что знала, показался мне слишком серьезным; я не мог рисковать: правда вполне могла снова отправить Стэси в психушку. Поэтому я рассказывал Мишель, как мисс Флаунс заставляла Анастасию каталогизировать пожертвования выпускников, а Анастасия развлекалась, читая все подряд.
– Вечно все оправдывают Стэси, говоря, что она уникальна, – заметила Мишель, – но иногда я сомневаюсь, есть ли в ней хоть что-то особенное. – Она прошла на кухню. – Ты как думаешь, Джонатон? Она ведь, кажется, близка с тобой, как ни с кем из нас.
– Не понимаю, о чем ты.
– Она доверяет тебе то, о чем не сказала бы мужу или ближайшей подруге.
– Мисс Флаунс – это ерунда.
Мишель открыла бутылку с пивом и вручила мне. Себе из холодильника пива не взяла.
– Мисс Флаунс ерунда? Да ты вещал так, будто на ней свет клином сошелся.
– Я думал, тебя это позабавит.
– Как Саймон, вероятно, позабавился, услышав, что для него Анастасия – потенциальная обуза.
– С чего вдруг он тебе это сказал?
– Спросил, согласна ли я. – Она перекладывала ложки и вилки в ящике для приборов, словно это могло что-то изменить. – Тогда у меня не было ответа.
– Тогда?
– Может, пару часов назад.
– А сейчас есть.
– Я еще не знаю точно, чему верить.
– Может, я могу что-то объяснить? – Покончив с пивом, я выбросил бутылку в…
– В корзину для перерабатываемых отходов, пожалуйста.
– Ну да. – Я переложил пустую бутылку в мусорную корзину, специально окрашенную в голубой – напоминание о ясных днях впереди, заслуженных простейшей домашней рутиной. – Мне кажется, ты хочешь что-то сказать.
– Куда ты дел ложечку для дыни?
– Что?
– Ты один раз ею пользовался, пару лет назад. С тех пор я ее не видела.
– Возможно, она у меня дома.
– Я хочу, чтобы ты ее вернул.
– Она стоит семьдесят девять центов, вряд ли больше. – Я запустил руку в карман брюк.
– Мне не нужны твои деньги.
– Может, скажешь мне, в чем дело?
Она захлопнула ящик для приборов.
– Я слишком устала. Пожалуйста, выключи свет, когда соберешься спать.
– Сейчас всего… – Я взглянул на кварцевые часы у нее над головой. – Восемь тридцать.
– Вот и радуйся. Больше времени на книгу, да?
– Ты сама хотела, чтобы я вернулся к романам.
– Не сомневаюсь, у тебя выйдет бестселлер, дорогой.
– Почему ты так говоришь?
– Раз ты внимателен к Анастасии, я уверена, она поделится с тобой всем, чего достигла.
Она поцеловала меня в щеку и не сказала больше ни слова.
Затем почистила зубы и легла спать. Я начал разбирать учиненный бедлам. У стремянки я обнаружил свои рукописные заметки, так и лежавшие в обычной папке для рецептов, одной из трех (с пометкой Д.О.С.Л.), что я заметил у ее ног, – неизвестно, успела она их проверить или нет. Но и это ничего не объясняло: она могла иметь в виду что угодно, ее слова полнились загадочным смыслом – который вкладывала она сама или на пустом месте выдумывал я. Она рассердилась. Хотя бы в этом можно не сомневаться. Но если после разговора с Саймоном ее подозрений хватило, чтобы привести квартиру в такое плачевное состояние, возможно, одно это и объясняло ее ярость. Однако если она нашла мои записи, она узнала кое-что еще: в зависимости от того, что Саймон рассказал ей о новом романе жены, Мишель могла сообразить, что Анастасия и я, по сути дела, пишем одну и ту же книгу. Мишель сомневалась, есть ли в Стэси нечто особенное. Правда, история, которую я успел записать, рассказывала о Стэси до кражи «лирической легкости юности» Хемингуэя (каковая явилась, как Хемингуэй и предупреждал, «такой же непрочной и обманчивой, как сама юность»). Однако достигают ли тайные любовники такой близости, чтобы искусство их исказилось до нечаянной неотличимости? Я мог бы размышлять о своем интеллектуальном родстве со Стэси бесконечно, не приди мне в голову другая, несколько менее философская мысль: а что, если Мишель обнаружила ту уцелевшую страницу оригинала хемингуэевского романа, вверенную мне Анастасией? Я вложил страницу в книгу на полке Мишель: поскольку она никогда не читала того, что в своей нечувствительности ко времени нуждалось в переплете, я решил, что надежным местом будет «Исчерпывающий указатель библейских слов и выражений» Стронга, унаследованный ею от бабки вместе с собраниями сочинений Августина, Ансельма, Шекспира, Скотта и Киплинга, а также разрозненными ранними изданиями Оскара Уайльда и ему подобных; все они хранились в массивном дубовом книжном шкафу, где она рассчитывала однажды выставить наши семейные фотографии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103