Однако, отвечая на вопрос, не считает ли она Анастасию и Джонатона сообщниками, она заверяла, что ее жених толком не общался со Стэсидо выхода из печати «Как пали сильные».
Мало того. Мишель намеревалась доказать невиновность Анастасии – дабы убедить своего жениха, что ему не нужно защищать Стэси, храня в тайне свои подозрения, что ему следует смело доверять подобные проблемы будущей жене, а не распределять свои привязанности таким образом, который менее зрелой женщине дал бы повод для подозрения в неверности. К тому же, если бы Анастасия каким-то образом оказалась невиновной в вопиющем плагиате, самой Мишель не пришлось бы выяснять, откуда у ее будущего мужа взялась столь убийственная улика против ее лучшей подруги, как она попала к нему в руки и по какому соглашению, реальному либо им измышленному, на него падала ответственность за ее сокрытие.
– Возможно ли, чтобы Стэси не могла позволить себе новую бумагу, – спросила Мишель у Тони, – и была вынуждена использовать тетради, оставшиеся от?… – Но вопрос прозвучал настолько глупо, что даже она не смогла договорить.
От обеих сторон мы слышали, что Тони взял контроль над ситуацией на себя и, с учетом ее значения для будущего западной литературной традиции, счел себя обязанным предотвратить любые скороспелые выводы. Под этим предлогом он настоял, чтобы Анастасия ничего не знала о его расследовании, которое «должно поставить всеобщее благо выше наших личных интересов», и чтобы даже этот Джонатон, которому «красота, быть может, важнее правды», был избавлен от соблазна опорочить свое доброе имя, уничтожив другие улики, находящиеся в его распоряжении. После этого Тони отдал ей указатель, но отказался вернуть оригинал рукописной страницы, заявив, что в его кабинете она будет в полной сохранности, и пояснив, что не может работать с ксерокопией, не располагая информацией о волокне бумаги, нажиме ручки и прочих криминалистических формальностях, которыми он не желает ей докучать.
Не озадачили ли ее эти странные формулировки, скорее юридические, чем научные? Спросила ли она, зачем ему устраивать такое серьезное разбирательство или что он собирается сделать с Анастасией по его окончании? Зачем вообще Мишель отправилась к нему, помня, что Тони и Стэси когда-то были вместе? Надеялась вернуть любовника, уличив подругу? Неужели признание Стэси виновной требовалось ей, дабы понять, как важна всем нам была ее внешняя невинность? Или Мишель просто запуталась, как все остальные?
XIII
Я рано ушел от Стэси в тот день. После того, как она осталась удовлетворена тем, что я остался удовлетворен ею, она захотела, чтобы я оставил ее одну. Помню, она сказала:
– Я чувствую себя как кошка, с которой слишком долго играли, – и натянула через голову старое льняное платье. Она хотела, чтобы я вылез из ее постели. Я, прирученный, хотел было помочь ее заправить. Стэси сказала, что мне пора.
– Мишель нет дома, по крайней мере сейчас.
– Если ты правда собираешься с ней расстаться, тебе, наверное, чемоданы пора собирать?
– Мне ничего не нужно. Мы купим все новое.
– Но я не…
– Помнишь, что ты мне сказала в «Пигмалионе» в нашу первую встречу?
– Когда Мишель представила меня Саймону? – Она нахмурилась.
– Я спросил тебя, предложила ли ты, как остальные, свою цену за «Пожизненное предложение». Ты сказала, что не стала бы тратиться на мертвое.
– Неужели ты это помнишь?
– Думаю, я смог бы повторить весь этот разговор – или любой другой.
– Тогда у тебя в голове больше, чем у меня в кофре. Я тебе уже не нужна.
– Ты сказала мне, что не стала бы тратиться на мертвое, Стэси. Оглянись. – Я обвел рукой комнату, перевернув Саймонову коллекцию старого веджвудского фарфора, разбив вазу. – Ты живешь в кунсткамере. Ты что, не понимаешь – мы можем оказаться где угодно? Мы начнем все сначала.
– А что мы скажем нашему ребенку? Ты забываешь, я известный писатель.
– Ты когда-нибудь читала Мортона Гордона Гулда?
– Нет.
– Человек, в честь которого ежегодно вручается премия. Слышала когда-нибудь о Рене Франсуа Армане Сюлли-Прюдоме?
– Нет.
– Первый Нобелевский лауреат по литературе. О твоем бессмертии необязательно знать живым.
– Рене. Мне нравится это имя, Джонатон. Подойдет и для мальчика, и для девочки.
– А кого бы ты хотела?
– Ты хочешь девочку.
– Да?
Поглаживая плоский живот, она сказала:
– Ты ее называешь нашей дочерью.
– Рене.
– Пожалуй, я бы предпочла мальчика.
– Почему?
– Он не станет таким, как я. Он будет как Саймон.
– Или Тони.
– Тони был не так уж плох. Может, вел себя по-свински, но я не верю, что со зла.
– Что ты имеешь в виду?
– Я обманываю людей, Джонатон. Его, теперь тебя. Люди получают право быть жестокими. После аборта ты вряд ли станешь со мной разговаривать.
– Но ты хочешь сына.
– Больше, чем дочь. Но кто бы ни родился, я потеряю мужа.
– И получишь другого.
– Как мне объяснить? Это вопрос веры. Если просто что-то принимаешь, потом можешь передумать по какой-нибудь мелкой причине. Но если жертвуешь любой альтернативой, если вместо пари Паскаля испытываешь свою веру русской рулеткой, ничего не остается, только верить, даже если все, во что веришь, утрачивает достоверность. Я научилась смотреть вслепую. У каждого из нас есть только одна возможность пожертвовать всем – потом ее уже не будет. Я этого не сделала, как когда-то воображала, ради того, чтобы стать хорошей католичкой, и не смогла быть правоверной иудейкой.
– И ты успокоилась на Саймоне.
– Ты воображаешь, будто очень умный, но ты идиот. Это же очевидно. Почему ты так усердно пытаешься обвинить бедного ничтожного Саймона?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103