Как уже говорилось, некоторые представители этих видов содержали женщин-рабынь, используя их для различных целей.
Подозревая о своем влиянии, Гута постепенно стала ощущать надежду на то, что в своем молящем, бесстыдном танце она обретет шанс на спасение, что выбор между жизнью и смертью решится в пользу жизни, однако пока эта надежда была смутной и неясной, подвешенной на тончайшем волоске.
— Танцуй! — нетерпеливо выкрикнул очередной гость.
— Да, господин! — поспешно ответила она.
«Я могу остаться в живых, — билась в ее голове единственная мысль, — я буду жить!»
Она соблазнительно изогнулась перед гостем, видя, каким острым желанием загораются его глаза.
«У меня есть власть, — думала Гута, — настоящая власть рабыни!»
— Смотри-ка, она загордилась! — заметил кто-то. Это ужаснуло Гуту: ей слишком ясно напомнили о ее рабстве.
Она бросилась на грязный, усыпанный засохшим тростником пол, и принялась извиваться по нему, умоляюще поглядывая на гостей.
Каждым своим движением она уверяла, что ничуть не загордилась, что она слаба и беспомощна, и молит о милости.
Лежа ничком в грязи, она не смогла сдержать пронзительный крик. Ее бедра задрожали и невольно поднялись. Гута ерзала на полу, пытаясь приподняться на руках и пятках. Дрожь усилилась, и это изумило даже саму рабыню. Она перестала слушать музыку. На мгновение ужаснувшись своим чувствам, она повернулась на бок и поджала ноги к груди, пытаясь укрыться.
За столами засмеялись.
Бывшие гражданки Империи застонали, беспрерывно переминаясь на коленях. Многие из них покраснели и обхватили себя руками.
— Заканчивай танец! — приказал воин.
Но Гута не поднялась. Еле передвигаясь, ползком на животе, она подобралась к подножию помоста.
— Решим ее судьбу!
— Бросайте дробинки! — кричали гости.
— Пощадите, господин! — отчаянно зарыдала Гута, широко открыв глаза и проводя руками по бедрам.
Ее восклицание вызвало новый взрыв смеха.
— Смотрите на эту страстную рабыню! — громко сказал кто-то.
Гута беспомощно и умоляюще взглянула в ту сторону, откуда послышался голос.
— Господа, господа! — плакала одна из бывших гражданок Империи. — Мы ваши, сжальтесь над нами!
— Заткнись! — приказал надсмотрщик, яростно хлестнув женщину по плечам своей новой, крепкой плетью. Бывшая гражданка Империи съежилась, плача и стискивая ноги.
Остальные рабыни громко стонали, оглядываясь, в страхе ища мужчин, которые могли бы по одному слову Аброгастеса стать их хозяевами.
Несмотря на все усилия Гуты бедра мелко тряслись.
— Простите меня, господин! Пощадите, господин! — кричала она.
— Слушай музыку, рабыня, — сердито приказал ей один из музыкантов.
Аброгастес прищуренными глазами разглядывал Гуту, отлично зная, до чего может довести такую рабыню простое прикосновение.
— Слушай музыку! — повторил музыкант.
Несомненно, танцовщица в таверне или публичном доме могла быть жестоко наказана за такую оплошность.
Плеть была всегда под рукой, чтобы держать таких женщин в повиновении. Ее присутствие заставляло их сдерживаться до конца танца.
Потом женщин могли отослать к тем, для кого они предназначались.
Все знали, что женщины пустынного народа иногда падали в полутьме обитых шелком, освещенных лампами шатров, они падали с плачем, срывая покрывала, прикасаясь к своим ошейникам, извиваясь и умоляя хозяев о пощаде.
Это позволялось рабыням, если в шатрах не было гостей.
Но иногда даже в тавернах и публичных домах самые перепуганные и скованные женщины не могли сдержать себя. В конце концов, они были рабынями, их естественные наклонности усиливались. Опытные хозяева рекомендовали в таких случаях проявлять снисходительность и даже оказывать рабыням внимание.
В конечном итоге все зависело от самого хозяина.
— Танцуй! — строго приказал старший из музыкантов.
В непреодолимой агонии Гута подползла вплотную к помосту Аброгастеса и встала перед ним на колени, точно так, как делала перед копьем.
— Хорошо, — одобрительно произнес старший музыкант.
Гута медленно прогнулась назад, пока ее черные волосы не легли на пол, а затем медленно и грациозно начала подниматься. Ее тело и руки двигались под музыку, послушные ее ритму, беспомощно отвечающие на звуки, связанные с ними единой нитью, гибкие и плывущие в протяжных созвучьях, как шелк по ветру. Казалось, что тело рабыни порождено музыкой и живо только в ней, чувственной и напевной, протяжной и бессловесной, выражающей поток чувств и желаний, подобных отблеску пламени на медном сосуде, шороху шелка, перезвону колокольчиков на ножных браслетах.
— Хорошо, — вновь похвалил старший музыкант.
Гута склонилась вперед, как перед копьем, и трепеща легла головой в грязь, с протянутыми руками, выражая покорность Аброгастесу, а потом вытянулась на животе и поползла на помост.
— Лежать, — приказал Аброгастес взъерошенному, напрягшемуся псу у своей ноги.
Зверь покорился, однако его уши по-прежнему стояли торчком, а густая шерсть на загривке вздыбилась там, где под кожей узлом сходились мускулы.
Гута вползла на помост, склонила голову и принялась целовать и лизать сапоги Аброгастеса — точно так же, как лизала копье, которое двое воинов по-прежнему держали в центре зала.
Музыка внезапно оборвалась. Гута застыла, обхватив тонкими руками левый сапог Аброгастеса. Ее губы были отчаянно и покорно прижаты к сапогу.
Гута дрожала всем телом.
Меховой сапог Аброгастеса стал влажным от ее слез, мех на нем примялся от быстрых, усердных движений ее мягкого языка и губ.
Аброгастес поднялся и ногой сбросил Гуту с помоста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98