ничего постоянного в мире не бывает. В конце концов, Губерт всегда живет ожиданием, и не важно, где он это делает и почему так долго, — важно, чтобы он хорошо представлял себе, чего именно ждет. То, что суждено Губерту, разыщет его, где бы он ни был. Это вернет его самому себе, завернет его в свое темное холодное одеяло, и его имя будет вписано в список бедняков и нищих, похороненных в дешевых могилах за оградками из цепей. Вот и все, что знал Губерт, и только в этом он был уверен.
Когда погода становится холодной или сырой, Губерт направляется в мужской приют Чарлстонского министерства по чрезвычайным ситуациям на Митинг-стрит, 563, и, если там находится койка, он вылавливает из тайников своей несуразной одежды три мятые долларовые бумажки с мелочью за ночевку. Никто не уходит отсюда с пустыми руками, в самом худшем случае здесь всегда можно получить хороший ужин, помыться, если нужно, и даже получить одежду. В приюте берут письма и отправляют их по почте, хотя никто давно не посылал Губерту даже записок.
Прошло много недель, с тех пор как Губерт в последний раз оплачивал ночевку в приюте. Наступили сырые ночи, когда дождь пропитывал всю его одежду насквозь и заставлял целый день чихать, но он не возвращался на Митинг-стрит, 563 до той ночи, когда увидел человека с оливковой кожей и поврежденными глазами, которого сопровождало странное пляшущее пятно света, принимавшее необычные контуры.
Впервые он заметил этого человека в душевой. Губерт обычно никогда не смотрит на других мужчин в душе: это способ привлечь внимание и навлечь на себя неприятности, а Губерт не хочет проблем. Губерт не слишком высок ростом и не очень силен, он потерял все свое имущество в прошлом из-за человека более жестокого, чем он. Он научился убираться с дороги таких людей и не встречаться с ними взглядом — вот почему он всегда смотрит под ноги в душе, и это причина, по которой тот человек впервые обратил на себя его внимание.
Его лодыжки и шрамы вокруг них — Губерт никогда не видел ничего подобного. Казалось, ступни этого человека были сначала отрезаны от ног, а затем грубо приметаны так, что следы стежков остались как напоминание о том, что произошло. Только в тот раз Губерт нарушил свое неписаное правило и посмотрел на человека, который мылся рядом с ним, на его твердые мускулы, курчавые волосы и странные, завораживающие, словно выцветшие глаза, будто затянутые пеленою облаков. Он что-то напевал себе под нос, и Губерт подумал, что это, должно, быть какой-то гимн или один из старинных негритянских спиричуэлсов. Слова были непонятными, но Губерт уловил некоторые из них.
Идем со мной, брат,
Идем со мной, сестра,
И мы пойдем, мы пойдем
По Белой дороге... —
мужчина перехватил взгляд Губерта и в ответ уставился на него.
— Ты готов идти, брат? — спросил он.
И Губерт вдруг осознал, что отвечает ему. Его голос звучал странно для него самого, как будто эхом из глубокого колодца:
— Куда пойдем?
— На Белую дорогу. Ты готов пойти по Белой дороге? Она ждет тебя там, брат. Она ищет тебя.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Губерт.
— Нет, ты знаешь, Губерт. Ты знаешь.
Губерт выключил краны душа и отвернулся, стаскивая с крючка полотенце. Он больше ничего не сказал, даже когда мужчина рассмеялся и окликнул его:
— Эй, брат, следи за каждым своим шагом, раз уж ты здесь. Ты не споткнешься и не упадешь. Ты не хочешь упасть на Белую дорогу, потому что парни на ней ждут тебя, ждут, что ты упадешь. Они собираются схватить тебя и разорвать на части!
И как только Губерт вышел из душа, песня началась снова:
Идем со мной, брат,
Идем со мной, сестра,
И мы пойдем, мы пойдем
По Белой дороге вместе.
В ту ночь Губерт заплатил за койку рядом с туалетами. Ему было все равно. Его мочевой пузырь иногда бывал расстроен, и приходилось вставать ночью по два-три раза, чтобы сбегать в туалет. Но в ту ночь он проснулся не из-за этого.
Он услышал не то детский, не то женский плач.
Губерт знал, что этого не могло быть. Приют для женщин находился на Волнут-стрит, 49 — там ночевали и женщины и дети. Не было такого, чтобы женщина попала в мужской приют. Но пути бездомных никому не ведомы, а Губерту не хотелось думать, что кто-то причиняет зло женщине, или, того хуже, ребенку.
Он поднялся с кровати и пошел на звук. Ему показалось, что плач слышен из душевой. Он узнал это по тому, как гулко звучал голос, напоминая ему звучание его собственного голоса и песню мужчины этим вечером. Губерт осторожно подошел к входу и остановился здесь, пригвожденный к месту. Мужчина с оливковой кожей стоял перед выключенными душами в хлопковых шортах и старой черной футболке спиной к двери. Перед ним что-то светилось, освещая лицо и тело, хотя сами души тонули в темноте, а лампы были выключены. Губерт поймал себя на том, что перемещается, подбирая место, откуда будет лучше видно источник света.
Перед мужчиной высился столб света что-то около двух метров высотой. Он двигался, как пламя свечи, и Губерту казалось, что внутри него или перед ним находится какая-то фигура, облитая светом.
Это была маленькая светловолосая девочка. Ее лицо искажала гримаса боли, голова раскачивалась из стороны в сторону с такой скоростью, что это было не под силу человеку. Он мог слышать звук ее плача, непрерывное стенание, полное страха, муки и гнева. Одежда на ней была изорвана в клочья, и ниже пояса она была совершенно голой. Ее израненное тело несло следы того, как ее тащило по дороге между колесами автомобиля.
Губерт знал, кто это. О да, Губерт знал. Руби Блентон — так ее звали. Прелестная маленькая Руби Блентон, убитая, когда парень, расстроенный сообщением на пейджере, сбил ее, переходившую улицу, и протащил ее еще 60 метров между колес своей машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122