— спросила госпожа, когда они шли на кухню.— Отдала в заклад мои две юбки?
— Конечно! На те две песеты, что я за них выручила, и еще на две, которые по случаю своих именин дал мне дон Ромуальдо, я и смогла сделать все, что надо.
— За вчерашнее оливковое масло расплатилась?
— А как же иначе!
— И за липовый чай, и за пиявки?
— За все, за все... И от всех покупок у меня еще осталось на завтра.
— Какой-то день пошлет нам господь? — с глубокой грустью сказала госпожа, садясь в кухне на табурет, а служанка засуетилась у плиты, накладывая уголь и растопку.
— Добрый будет день, сеньора, можете не сомневаться.
— Почему ты в этом так уверена, Нина?
— А я это знаю. Сердце подсказывает. Завтра день у нас будет добрый, если не сказать — великий.
— Доживем и увидим, твоя ли правда... Что-то не верю я твоему сердцу. У тебя все завтра да завтра...
— Господь милостив.
— Кажется, только не ко мне. Не устает меня наказывать, удар за ударом, вздохнуть не дает. За плохим днем — другой, еще хуже. Столько лет уже жду я избавленья, но всякая моя надежда кончается разочарованьем. Я устала страдать и надеяться устала. Все мои надежды лживы, и ничего хорошего я уже не жду, только плохого, и пускай, всему свой черед...
— На вашем месте, сеньора,— заметила Бенина, работая мехами,— я все же надеялась бы на бога и не роптала... Я-то живу всем довольная, сами видите... Разве не так? И верю, что судьба повернется к нам лицом, когда меньше всего этого ожидаешь, и мы заживем богато, забудем эти тяжкие для нас дни, вознаградим себя жизнью в довольстве и роскоши.
— Я уж и не надеюсь на хорошую жизнь, Нина,— объявила госпожа, чуть не плача.— Мне бы только отдохнуть от всего на свете.
— Что это вы о смерти заговорили? Ну уж нет: мне нравится этот развеселый мир, мне по душе даже и маленькие трудности, с которыми я борюсь. Умереть? Нет.
— И ты миришься с такой жизнью?
— Мирюсь, потому что другой мне не дано. Все что угодно, только не смерть, все перетерпим, был бы кусок хлеба и к нему две очень хорошие приправы: голод и надежда.
— Разве помимо бедности ты не страдаешь от унижения и стыда, оттого что мы всем должны и никому не платим, изворачиваемся, ловчим, хитрим, обманываем, и нет нам веры ни на грош, нас преследуют лавочники и торгаши?
— А чего ж тут страдать?.. В жизни каждый защищает себя, как может. Хороши бы мы были, если б опустили крылышки и умерли с голоду, когда в лавках полно всяческой еды! Нет уж, не для того создал нас бог, чтоб мы клали зубы на полку, и раз уж он не посылает нам денег, он наделяет нас смекалкой, как я думаю, для того, чтобы мы добывали себе пропитание, не воруя... Ведь мы ничего не крадем. Я обещаю заплатить и заплачу, когда будет чем. Знают же они, что мы бедные... Но даже если в доме шаром покати, при нас всегда наша честность. И смешно страдать из-за того, что лавочники не могут получить с нас какие-то гроши, мы же знаем, что они богатые!..
— Да у тебя, Нина, стыда маловато, я хочу сказать, тебе не хватает гордости, вернее, чувства собственного достоинства.
— Не знаю, есть они у меня или нет, зато у меня есть рот и брюхо, это уж точно, и если бог произвел меня на свет, так, наверное, для того, чтоб я жила, а не помирала с голоду. Вот, например, у воробьев есть стыд или нет? Куда там!.. А клюв у них есть, это уж точно... И если смотреть на вещи прямо, то я скажу, что бог создал не только землю и море, но еще и бакалейные лавки, и Испанский банк, и дома, в которых мы живем, и, скажем, тележки зеленщиков... Все бог сотворил.
— А деньги, презренный металл, кто сотворил? — горестно спросила госпожа.— Ну-ка скажи.
— Тоже бог, потому что это он сотворил золото и серебро... Вот не знаю, как насчет бумажных денег... Да нет, тоже он, господь бог.
— Я тебе так скажу, Нина: всякое добро принадлежит тому, у кого оно есть... А есть оно у кого угодно, кроме нас с тобой... Ну, поторопись, а то мне уж дурно становится. Куда ты положила лекарства?.. Ага, вижу, на комоде. Приму-ка я перед едой порошок аспирина... Ох, беда с ногами! Вместо того чтобы они меня носили, приходится мне их волочить. (С большим трудом встает с табурета.) Уж лучше б на костылях ходить. Видишь, как бог меня наказывает? Будто насмехается! Поразил меня болезнью глаз, ног, головы, почек и всего прочего, а желудок оставил здоровым. Лишив меня средств, оставил волчий аппетит.
— Так он и со мной сделал то же самое. Но я на это не обижаюсь, сеньора. Слава господу, подарившему нам самое большое благо телесное — спитой голод!
VII
Донье Франсиске Хуарес де Сапата уже минуло шестьдесят, когда наступила для нее пора крайнего упадка, и теперь к ней обращались по-плебейски просто и фамильярно — донья Пака. Вот чем оборачиваются в нашем мире блеск и суета, подумайте только, с какой высоты пришлось скатиться этой даме в бездонную пропасть нищеты, ведь до шестидесятого года нашего столетия ей разве что птичьего молока не хватало, а теперь мы видим, как она, сама того не сознавая, живет милостыней, страдая и от телесных недугов, и еще горше от унижений и стыда. Примеров такого глубокого падения не счесть в больших городах, особенно в нашем Мадриде, у жителей которого никогда и в помине не было привычки к порядку, но случай с доньей Франсиской Хуарес, жалкой игрушкой судьбы, не идет ни в какое сравнение с остальными. Однако если принять во внимание все обстоятельства возвышения и падения тех или иных людей в обществе, то можно прийти к выводу, что было бы величайшей глупостью сваливать только на судьбу те превратности, в которых повинны, в первую очередь, человеческие характеры и нравы, и донья Пака — яркий пример тому, ибо она отродясь не знала толку ни в каких житейских делах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85