— Я сыграю для него. Обязательно сыграю… Военный санаторий «Лесные дали» действительно существовал. Но там о лейтенанте Варпаховском ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин с водителями. Мы объехали почти все морги Москвы и области, где были неопознанные трупы. А они были везде. У Тимохи была особая примета. О ней знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от прививки от оспы. У нас у всех была эта особая примета: после того как с подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его — не глазами, а сердцем. А примета лишь подтвердила, что он прав.Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой и забили крышку гроба. Я хотел, чтобы Ольга запомнила его таким, каким видела в последний раз. Веселым. А в моей памяти он остался другим: Икаром, летевшим с расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.Таким и останется навсегда.Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был будний, время неурочное, в храме горели лишь лампады и сквозь витражи сквозили солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас отец Андрей.— А, из лавры! — догадалась она. — Сейчас позову.Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели назад. Целую вечность.— Спасибо, что молились за нас, — сказал я и протянул ему плотный пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. — Здесь тридцать тысяч долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки врагов.— Чисты ли деньги эти?— Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это самые чистые деньги в мире.Он склонил голову.— Мы с благодарностью принимаем этот дар… Я взял с церковной конторки пачку свечей и обошел храм.Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей заботиться о душе его.Еще шесть, во здравие и благодарность — перед образом Георгия-победоносца.За нас. И еще одну — за полковника Голубкова.А потом — перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.Десять свечей — за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.Восемь свечей — за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они погибли за грязное дело.Три свечи — за генерала Жеребцова, водителя его «уазика» и солдата охраны.Пять свечей — за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина и трех членов экипажа вертолета.Две свечи — за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых рассказал Голубков.Три свечи — за снайперов, встретивших нас на «тропе».Все?Нет.И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.Отец Андрей молча наблюдал за мной.Я спросил:— Могу я получить счет за эти свечи?— А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.— Знаю, — сказал я. — Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно спрятал его в карман.Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:— По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.— Гнев? — переспросил я. — Это слишком мягко сказано.— Это большой грех, сын мой.— Разве вырвать у змеи ядовитое жало — грех? — возразил я. — Разве это не правое дело?— Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.— Там, на небесах, — согласился я. — А здесь, на земле, это наше дело. Потому что некому его исполнить, кроме самих людей… Появился отец Федор. Отпевание началось.«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!..»Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на плечах его гроб и поставили сосновый крест. Ольга положила на суглинистый холмик охапку водяных лилий из Чесны, а Настена — букетик полевых лютиков и ромашек.Все было кончено. Мы молча стояли вокруг свежей могилы. Потом Трубач раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до бронзы никелем, саксофон.Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не «Голубой блюз». И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много раз слышали — еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он родился из тишины и остался соразмерным ей.Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно, но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из ствола автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же самое звучало и над моей могилой.Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками перебинтованную голову.Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать — все-таки «Гнесинку» закончила.— Что он играет? — негромко спросил я.— Это слезная.— Я понимаю, — сказал я и отер слезы с ее лица. Она отстранилась и попросила:— Не нужно… Ты не понял. Это из «Реквиема» Моцарта. Седьмая часть.Лакримоза. По-русски: слезная… Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.Но она кончилась. Она ушла туда же, откуда и появилась. Трубач стоял, опустив в своих руках хрупкую елочную игрушку саксофона, а скорбная мелодия все еще звучала — в шелесте листьев, в посвистывании крыльев мелкой утиной стаи, спугнутой с Чесны, в самой тишине, опрокинутой над полями, пригорками и золотыми маковками Спас-Заулка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133