Дункан молча покорился, откинув свою великолепную голову и закрыв глаза. Его лицо было твердым, как камень, древний воин, навсегда запечатленный в мраморе.
— Спасибо, — сказала Фиби. Дункан не открывал глаз.
— За что? — спросил он глухим и слегка надломленным голосом, хотя изо всех сил пытался не показать ей, что страдает.
— За то, что не оставил меня, — ответила она. — А теперь… Фиби замолчала, глубоко вздохнув. — Если бы ты еще поговорил со мной…
Дункан, наконец, встретил ее взгляд, и она увидела в его глазах страшное отчаяние вместе с уверенностью в своем поражении.
— Нам не о чем говорить.
— Неужели? Ты вынужден бросить своих родных в руках англичан. Тебе неоткуда узнать, что случится с ними. Мне кажется, тут есть о чем поговорить.
Дункан оттолкнул ее руку, когда она продолжила, было обтирать его грудь и живот легкими, дразнящими прикосновениями.
— Каких слов ты ждешь от меня? — прошипел он. — Что я трус?
Фиби намочила губку, слегка отжала ее и обошла вокруг, чтобы обтереть ему спину образец мужской красоты и силы, который не портили даже глубокие рубцы от хлыста, пересекающие загорелую кожу.
— Ты — трус? Боже мой, Дункан, иногда мне действительно хочется, чтобы ты был чуть-чуть менее безрассудным, так ты можешь дольше прожить на этом свете.
Что-то шевельнулось в нем, какое-то чувство, которое он быстро подавил. У Фиби заныло сердце.
— Конечно, мной движут эгоистические побуждения, — говорила она, продолжая чувственное омовение. — Я слишком сильно люблю тебя. Я хочу быть твоей женой очень долго, так что, пожалуйста, не делай меня вдовой.
Он вздохнул, глядя перед собой невидящим взором, созерцая какую-то картину, не видимую для Фиби. Она расстегнула его бриджи, освободила его плоть и продолжала работать губкой. У Дункана перехватило дыхание прежде, чем он успел овладеть собой и удержать в повиновении свое тело. Его член поднялся над животом, как мачта корабля. Несмотря на состояние души, его тело было более чем готово для дальнейших знаков внимания.
Это был единственный, доступный Фиби способ преодолеть воздвигнутые им барьеры и соединить его душу со своей. Дункан получит несколько минут покоя, и Фиби хотела дать ему этот покой, каким бы мимолетным он ни был.
Она отставила таз, отложила губку в сторону и погладила плечи мужа. Затем велела ему снять башмаки, и он подчинился. Когда она сняла с него бриджи, он стал совершенно беззащитным перед ней и являл такое воплощение мужественности, что у нее перехватило дыхание. Лампа потухла в то мгновение, когда она опустилась перед ним на колени, чтобы покоряться и завоевывать.
Дункан застонал и запустил пальцы в волосы Фиби. Лаская его, она представила эти руки, с грациозным неистовством движущиеся по клавишам клавесина или струнам мандолины. Хотя бы на один миг, хотя бы на эту ночь, если никогда больше, Дункан стал инструментом, а она музыкантом.
Она играла на нем с нежным и безжалостным мастерством, заставляя его изливаться, извлекая все новую и новую музыку: нежные мелодии, громогласные рапсодии, нарастая, звучали страстным крещендо. Он полностью отдался на ее милость, и она еще сильнее любила его за то, что он нашел в себе силы подчиниться. Дункан доверил ей гораздо большее, чем свое тело, по крайней мере, пока она занималась с ним любовью, он доверил ей свою душу.
— Расскажи мне о «Трое», — прошептала Фиби, когда они, обнявшись, лежали на койке, опустошенные, по крайней мере, на эту ночь, своей страстью. — Расскажи мне о твоем отце и твоей прекрасной матери, о Лукасе и Филиппе.
Дункан долго молчал, и Фиби, потянувшись приласкать его, почувствовала слезы на его лице. И тогда она поняла, что настала пора раскрыть свой секрет.
— Ну хорошо, — сказала она. — Тогда я тебе кое-что расскажу. У меня будет ребенок.
Он одним единственным движением приподнял ее, вспомнив, очевидно, о последствиях бурной любви. Фиби увидела его лицо в лунном свете, льющемся через иллюминатор над головой, и поняла, что он тоже отчетливо видит ее. Она чувствовала, как его взгляд проникает в самые глубокие, потайные части ее души, и это ощущение было не совеем приятным.
— Что ты сказала?
— Кажется, вы правильно поняли с первого раза, мистер Рурк, — прошептала Фиби. Она была уже не так уверена в его реакции, чем мгновением раньше, и немного боялась, что теперь он не захочет ее, не признает их ребенка. — Ты станешь отцом, вероятно, где — то в марте.
— Боже мой! — выдохнул он, и Фиби захотелось, чтобы он выказал какие-нибудь другие чувства, кроме удивления: радость или печаль, ярость или сожаление. Хоть что-нибудь.
— Старуха говорит, что ребенок будет мальчиком. Она уже окрестила его Джоном Александром Рурком в честь твоего отца, конечно, и Алекса.
Мучительно долгое мгновение Дункан просто смотрел ей в глаза. Затем, когда она уже почти отчаялась, привлек к себе, словно опасаясь, что кто-то попытается вырвать ее из его рук.
— Старуха, как всегда, — прошептал он на ухо Фиби, — знает о моем ребенке прежде меня! Боже мой, Фиби, почему ты не сказала раньше?
— Всему свое время, — поддразнила она. Он засмеялся, и этот звук был лучше всякой музыки, лучше любых хороших новостей.
— Ребенок! — повторил Дункан. Но, когда он прижимал Фиби к себе, его радость как будто померкла. — Каким человеком станет наш сын, — спросил он, — если его отец — преступник?
— Дункан, его отец не будет преступником, — заметила Фиби, прижимаясь к мужу и крепко обнимая его. — Он будет героем человеком, благодаря которому его сын вырастет в свободной стране.
Дункан запустил пальцы правой руки ей в волосы, точно так же, как раньше со страстью, хотя на этот раз причина была иной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101