Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что если и удастся отыскать аэродром, то сесть на него j невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвра-1 титься на фронт. Туда, может, еще не добралась пурга. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня…Счет времени я уже давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, j а дорога не попадается. Мелькают уже совсем незнако-| мые сельские постройки, кусты, леса.. Вот блеснуло чернотой не то озеро, не то река. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину, на компас? А надо. Только я скользнул глазами по приборной доске, по самолету что-то ударило, его дернуло вправо… И очевидно, потому, что этого страшного момента я ждал, к нему был готов — во мне ничто не дрогнуло. Руки, ноги и глаза, как автоматы, сами сработали, удержав «як» в нужном положении. И глаза не отрывались от земли. В момент удара я хорошо разглядел телеграфные столбы и шоссейную дорогу. Но что с самолетом и способен ли он лететь дальше? Он пока в моих руках и идет устойчиво по прямой. Значит, просто за что-то шаркнул крылом. Удачно отделался.И вот я снова на шоссе. На каком? К Ровно подходит несколько дорог. Я хорошо помню, что все они тянутся в общем направлении на восток или на запад. А куда лечу я? Если на восток, пойду до тех пор, пока не прояснится или же не найду район с лучшей погодой; если же я взял курс на запад, а это вероятнее всего, то выйду к фронту. Пускай теперь и там бушует метель. За время полета она не могла далеко сместиться. Обгоню ее и найду солнце. Потом заберусь выше облаков и полечу на восток, в глубь своей территории. А там? Не вся же Родина закрыта облаками. Где-нибудь да сяду. Не удастся — выпрыгну с парашютом. Как хорошо, что на самолете много горючего! Хватит, наверное, до Москвы.Надежда придала мне уверенность. Я настроился к длительному полету, если эту попытку балансирования на грани катастрофы можно назвать полетом. Но почему теперь снег и земля не белые? Они как-то порозовели. Но вот снова белизна. Неужели глаза подводят? Наверное, устали и налились кровью. Выдержат ли, не подведут ли?А метель по-прежнему ярилась. В глазах то розовело, то светлело, а иногда даже вспыхивала темь. Именно вспыхивала, как бывают зарницы ночью, только здесь в белизне — темнота. О посадке я уже не думал. Все внимание, все напряжение только на одном — приблизиться к свету.
6 Не знаю, сколько времени летал, но наскочил на солнце, на свет, яркий, ослепительный. Много света, много. И солнц много. Они жгут глаза. И небо не одно, и земля не одна, и все прыгает, куда-то плывет. Этому я не удивляюсь. От перенапряжения и ослепительного света в глазах не просто двоится, а трясется и множится до бесконечности, кажется, вся Вселенная.Сейчас мне нужна только земля. И нужна немедленно, иначе я могу с ней неосторожно встретиться. Вот что-то темное. Но и темное исчезает. Вместо темного пятна опять куча солнц, Я выбираю наиболее яркое светило и иду на него, интуитивно чувствуя, что это настоящее Солнце, а остальные — ложные, не мои.Мне жарко и душно. Чувствую, как из-под шлемофона течет липкий пот. Он застилает глаза, мешая смотреть. Я глубоко и жадно глотаю свежий, ласковый воздух. Всю силу и нервы я отдал борьбе со стихией. Сейчас успокоюсь, отдышусь, глаза адаптируются, и все встанет на свое место.Но мне понпрежнему жарко и душно. Я расстегиваю шлемофон, ларинги, до боли стянувшие шею, и подставляю голову упругой холодной струе воздуха. Легче. Сбрасываю с рук на пол меховые перчатки, протираю лицо и глаза. Смотрю вниз, на землю, почти бесснежную землю. Подо мной шоссейная и железная дороги, идущие на Броды, с фронту. А вот Червоноармейск. Недалеко от него ровное чистое поле и на его окраине два уже знакомых фашистских самолета. И еще вижу на середине поля белое «Т». Не может быть! Чудится? Нет! Я вижу настоящий знак буквой «Т». Мне разрешена посадка! Значит, здесь уже есть какая-то наша аэродромная команда. И я, как это бывает с человеком, вырвавшимся из лап смерти, от прилива радости позабыл все на свете и, не подумав ни о какой опасности, пошел на посадку.Прежде чем сделать последний разворот и выпустить шасси, я осмотрелся. В небо взглянул только по привычке. Высоко в синеве кружились два «фокке-вульфа». Они как-то у меня ассоциировались с вражескими самолетами, стоявшими на земле, и я, не придав им никакого значения, развернулся и поставил кран шасси на выпуск. Один хлопок, второй… И эти привычные удары колес при выходе из своих гнезд сейчас напомнили мне удары по самолету вражеских очередей. Они прояснили мое сознание, охваченное радостью посадки. «Фоккеры»? Надо мной живые «фоккеры»! И они, может быть, уже пикируют на меня?От новой опасности уставшее тело и нервы как-то охнули и застонали. Руки сами сунули сектор газа вперед до отказа на полную мощность мотора. Кран шасси — на уборку. Взглянул вверх. Оттуда на меня уже сыпались вражеские истребители. Мне нечем защищаться: пушку и пулеметы я разрядил на фронте. А где Лазарев с Коваленко? Они могут меня выручить. Но здесь их нет. Не прихватили ли их эти «фоккеры», как могли сейчас прихватить и меня?Истребители противника мчатся цепочкой один за другим. Я могу вывернуться из-под атаки первого, а второй? Ему не представляет никакой трудности снять меня, когда я буду уклоняться от огня первого «фоккера». Даже сам я могу наскочить на его огонь. Не так просто отделаться от этой пары. Силы и внимание у меня на исходе. Я легко могу допустить ошибку, поэтому нужно только уклоняться от ударов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134