— Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись во всем деле и доложи мне.
5 Руденко я нашел среди летчиков. Хорошо сложенный, тихий, вдумчивый, он сейчас, держа в руке шлем, спокойно рассказывал о своих приключениях в воздухе. На смуглом лице ни тени виновности. В чуть глуховатом голосе — уверенность. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему он не таранил, мне пока не хотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:— А чего не рубанул этого «мессершмиттишку» винтом?— А правда, можно было бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал.— И глупо бы сделал, если бы таранил, — возразил ему Лазарев. — При всем благополучном для тебя исходе твой «як» вышел бы из строя, и тебе тут же была бы крышка. Фрицы тебя живым бы не отпустили. А кто тогда бы стал мешать им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.Как я ни старался придать своему вопросу безобидный характер, но, видимо, Руденко почувствовал в нем что-то недоброе. И после слов Лазарева он замолчал и задумался. Как легко сейчас его обвинить в трусости. Он сам не защитится. Только я, как командир, могу за него заступиться, Чтобы отвлечь Мишу от всяких сомнений, я тоже похвалил его за бой, заметив:— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить настоящую свалку и самому выйти невредимым?Летчик снова оживился и откровенно признался:— Сам не знаю.— Бывает, — отозвался Лазарев и показал на глаза товарища: — Кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.Командир полка сидел за столом на КП полка, когда я ему доложил свое мнение о Руденко. Определенного он ничего не сказал. Зато капитан-стажер, сидевший с Василякой, начал меня убеждать:— Пойми, Арсен: нельзя безнаказанно оставлять трусость в бою. Это будет дурной пример другим. А молодежь нужно воспитывать смелости. А наказание — тоже мера воспитания.— Правильно, — соглашаюсь я с ним. — Наказание тоже мера воспитания. Но только я думаю Руденко за этот бой вынести благодарность!— За такое нужно под трибунал, — решительно возразил стажер, — а ты — благодарность. К трусам надо быть беспощадным… — И как-то уже по-товарищески махнул рукой и тихо посоветовал: — Не надо ерепениться…Я. резко прервал стажера:— Ты приехал сюда советчиком или же учиться воевать, набираться фронтового опыта?— Я стажируюсь на должности командира полка, — забасил он, — и имею полное право судить о каждом летчике. И уж чего-чего, а трусость от смелости отличаю. Руденко явно струсил.Афанасия я знал как смелого и решительного человека. И в нашем полку он неплохо начал воевать. Но вот почему он с такой легкостью бросается словами: смелость, трусость? Смелые обычно в разговорах скупы на краски о смелости. Да ж слово «трус» от них не услышишь без особой надобности. Очевидно, он просто не понимает сути дела и с ни: пока об этом не стоит говорить: он может повлиять на Василяку. Поэтому я обратился к командиру полка:— Разрешите получить от вас последние указания относительно Руденко?Василяка осуждающе взглянул на меня:— Много самолетов полка выведено из строя — и за это ты хочешь Руденко вынести благодарность? Удивил. Подумай получше!— Все обдумано. Я бы на его месте тоже так действовал. А на счет тарана, то почему с КП не приказали? Связь-то ведь с ним была.— Связь по радио я сам держал. — В голосе Василяки угадывалось сожаление. — Сначала я как-то о таране и не думал. А потом радиостанцию немцы повредили.— И Руденко о таране тоже не думал, — подхватил я. — О нем мы уже давно забыли. И даже газеты сейчас о таране почти не пишут. И это потому, что мы научились воевать. Раньше мы хорошо умели умирать. И часто только этим и побеждали.Василяка, прекращая разговор, поднял руку:— Хватит. Мы уклоняемся от сути дела. Речь идет о наказании летчика,Заместитель командира по политчасти подполковник Клюев, до сих пор молчавший, но внимательно слушавший нас, встал с нар и подошел к столу:— А не разумней ли прекратить всякие разговоры о наказании. Действия Руденко видели все, и все одобряют. — Клюев с сожалением посмотрел на Василяку и стажера, сидящих за столом. — Почти все.Василяка. не сказал ни да, ни нет, но было ясно — разговор окончен.Солнце уже висело низко, когда мы со стажером вышли с КП. Морозило. Аэродром притих в деловитой собранности. Все копошились у своих самолетов. Техники теперь не отойдут от машин, пока не приведут их в готовность. К завтрашнему дню большинство «яков» уже будут исправлены. Впрочем… Я с тревогой гляжу на западную чистую даль. Стажер перехватил мой взгляд:— Думаешь, могут снова прилететь?— Все может быть,Война приучила нас всегда вести расчет на худшее. Наше летное поле еще не готово, и у нас нет связи с дивизией. Если об этом узнает противник, то обязательно сейчас же нагрянет. Но он, наверное, не знает, и в этом наше спасение. Немцы очень педантичны. Они, думают, что над нами уже патрулируют соседи (должны бы быть). А бандеровцы? Вот сволочи! Они могут сообщить, что наш аэродром беззащитен. Нужно суметь поднять в воздух хотя бы пару истребителей. По краю расчищенной полосы хорошие летчики сумеют взлететь. Говорю об этом стажеру. Тот бежит на КП к Василяке. И через пять минут Лазарев и Руденко уже пошли на взлет.— Теперь спокойней на душе, — идя на стоянку самолетов эскадрильи, говорю я стажеру, показывая на уходящие ввысь «яки». — А ты хотел Руденко под трибунал. Он становится настоящим истребителем.Афанасий с сожалении: взглянул на меня и, зачем-то поправив на себе реглан, и без того хорошо сидевший на его складной небольшой фигуре, поучительно заговорил о том, что Василяка, может быть, и проявил чрезмерную строгость, но он в наше время меньшее зло, чем либерализм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134