Потом присела, опершись локтями о стол. Качур увидел ямочки на ее округлых крепких локтях и натянутую кофточку на полных руках и на груди.
— Вы недавно здесь, сударь? Первый раз я сегодня видела вас в церкви. Скучно вам будет в Грязном Доле!
— Скучно! Уже вчера мне было скучно. Поэтому я буду частенько приходить сюда...
Сказав это, он застыдился своих слов; она засмеялась, показались ямочки на щеках и ослепительные белые зубы. «А почему бы и не поговорить с нею? — подумал Качур.-— Почему не поразвлечься немножко?»
В ту минуту легла на его сердце первая, еще робкая, еле заметная тень Грязного Дола. И он тут же в полусознательном страхе почувствовал это.
— А где вы были раньше?
— В Заполье.
— Я была в Заполье, там церковь красивая.
— Красивая,— повторил Качур, несколько удивленный, и посмотрел ей в глаза. Она опять засмеялась и неожиданно положила свою руку на его. Ее тепло пронзило его, и он не отнял руки.
— Какой вы странный, сударь! И говорите непривычно, только посмотрю на вас, смех берет... какие маленькие руки у вас, гораздо меньше моих. И совсем белые!
Лицо Качура горело, в глазах стоял туман. Он пожал ее руку.
— Я даже не спросил, как вас зовут. Ведь мы будем друзьями.
— Тончка меня зовут. Я буду рада, если мы станем друзьями.
— Дайте мне руку, Тончка. Нет, губки!
Он целовал ее губы, полные горячие щеки, шею, кофточку.
— Как вы умеете целовать! Видно, в городе научились? В Грязном Доле не такие ласковые да обходительные... Будете приходить каждый день, сударь?
— Каждый день!
— Приходите! Еще в церкви я подумала: может, зайдет к нам,— хорошо бы пришел.
— Скучно вам в Грязном Доле, грязь, темнота!
— Нет, не так уж скучно; правда, господа редко когда заходят, а я люблю разговаривать с господами. Слова у них иные, и сами они такие чистые, гладкие. Не будь даже на вас такого пальто и воротничка, все равно по лицу бы узнала, что вы из господ...
— Какое ты дитя, Тончка! — засмеялся Качур. Она надула губы и посмотрела на пего удивленно.
— Почему?
— Не обижайся, Тончка, тебе это очень идет! Постой-ка, теперь я знаю, что тебя зовут Тончка, что ты красивая и что я тебя люблю. А скажи ты мне вот что: трактирщик — отец тебе или хозяин?
— И не отец и не хозяин. Воспитанница я в доме, мы в родстве. Тетка — злюка, а дядя — пьяница и почти все уже пропил. Приданое он мне даст, и больше ничего.
— Ты собираешься замуж, Тончка?
— Очень бы хотела, но только за господина. Вот такого, как вы, к примеру.
Качур изумился и громко рассмеялся.
— О Тончка!
— Почему вы смеетесь?
— Потому что мне весело. Мне приятно слушать твои серьезные речи, радостно смотреть в твое серьезное лицо... С тобой нельзя грустить. В сердце ничего не остается, кроме веселья и желания.
— Как вы красиво говорите!
Наступили сумерки. Они сидели в темноте, обнявшись. Кровь его кипела, он дрожал и прижимал ее к себе.
— Тончка... вечером я приду к тебе!
— Приходи.
— Когда закроют трактир... ночью!
— Приходи.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Она зажгла свет, щеки ее пылали.
Когда Качур возвращался домой, перед глазами у него все качалось, щеки, губы, лоб покрылись потом. И вдруг он снова почувствовал,— будто на миг тьму пронзил луч света,— что опустились на его сердце тяжелые мутные тени Грязного Дола, и ужас охватил его.
«Не пойду! Пьян я! Околдован!».
От сырой земли, с полей тянуло запахами ранней верны: воздух был полон тяжелым, опьяняющим ароматом; земля просыпалась, и ее первый вздох был хриплым, удушливым: похотливые, страстные сны были в нем; ветер, дувший с гор, перемешивался с воздухом Грязного Дола, с низкими туманами и был одуряюще теплым, словно нечистое объятие.
«Пойду! Чем еще жить в Грязном Доле?»
И он не заметил, как во тьме потонуло прекрасное воспоминание и как тяжелые ночные тени окутали весь Грязный Дол и его самого.
II
Качур сидел в мрачном трактире, бледный, поникший, с постаревшим лицом. Посреди комнаты на пьяных ногах качался хозяин, он стучал кулаком по столу и вопил:
— Я не потерплю этого в своем доме! У меня дом порядочный! За волосы вытащу потаскуху на улицу и этого проклятого франта вместе с нею!
Толстая жена его стояла в дверях, подбоченясь.
— Чего ты кричишь! Он ведь сказал, что намерен сделать. Оставь его в покое.
Трактирщик утих, посмотрел на Качура налитыми кровью, тупыми глазами:
— Что он сказал?
— Вы посмотрите на этого пьяницу! Учитель же только что поклялся, что берет ее, как она есть, без приданого!
Трактирщик покачнулся, его дряблое, небритое лицо осклабилось, он пошел к Качуру и потянулся к нему через стол, опрокинув стакан.
— Ну, это другое дело!
— Да,— ответил Качур хриплым голосом, притронулся к потной руке трактирщика, взял шляпу и поднялся.
— Куда же вы? Вина на стол, старуха!
— Времени нет,— отказался Качур и вышел, не попрощавшись.
В сенях ему встретилась заплаканная Тончка. Он хотел молча пройти мимо, но повернулся и взял ее за руку.
— Тончка!..— Он не находил слов, губы его дрожали от волнения.— Может, это преждевременно... слишком поспешно... случайно... может, не так, как надо... но... на то воля божья; теперь мы связаны навеки!..
— Ты говоришь так серьезно, что мне страшно. Разве ты меня не любишь больше? Совсем не любишь?
В ее глазах было возмущение и упрек; никогда раньше она на него так не смотрела, и ему стало больно.
— Я и теперь люблю тебя, только по-иному; раз уж пришел я к тебе в первый вечер и в первую ночь, останусь с тобой навсегда, не покину тебя. Чувствую, что стоит между нами что-то, чего я не могу понять,— то ли тень, то ли ров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52