как в зеркале увидел он себя и испугался... Вышел он в путь юношей, с сердцем, полным надежд, но не одни надежды были в его сердце,— бескрайняя всеобъемлющая любовь была в нем. Отправился он по свету, раздавал свое богатство, свою любовь людям. Но они окружили его с криками: «Смотрите на этого разбойника, он нам предлагает любовь! Бейте его камнями!» И люди забрасывали его камнями и грязью до тех пор, пока он не свалился. И тогда произошло чудо — грязь попала ему прямо в сердце и залила его. Сердце стало тяжелым, такихМ тяжелым, что поступь его потеряла прежнюю легкость, спина согнулась и голова поникла. И произошло тогда другое чудо — сердце его перестало стремиться ввысь и вдаль; он полюбил болото, мрак сырого леса, сумрачные засеки, глухие, забытые, скрытые в горах. И произошло тогда третье чудо — люди, что забрасывали его камнями, жили теперь на опушке леса, их освещало и грело солнце, они не знали болота, с вершин холмов они указывали на него пальцем: «Вот человек, сердце которого не знает любви!» И когда у слыша л он их насмешки, велика была его горечь.
Качур вздрогнул, словно острая физическая боль пронзила сердце.
В душе его, как светлячок во мраке, зажглась робкая, туманная, дрожащая мысль: «Разве уже невозможно?..»
— Папа! — послышался шепот. Качур увидел огромные, мутные, совсем белые глаза сына. Побежал к столу, прибавил огня и вернулся к кроватке.
— Что ты хочешь, Лойзе? — нагнулся он к сыну, к самым его губам.
Губы шевельнулись, белые глаза неподвижно уставились на него. Мороз пробежал по телу Качура, он схватил сына за плечи, поднял ему голову.
— Что ты хочешь, Лойзе? Скажи хоть словечко! — Голова опустилась, тонкие костлявые руки упали на одеяло.
— Неправда! — закричал Качур в ужасе.— Ты не можешь умереть, Лойзе!
Он вынул его из кроватки, прижал к груди; щеки еще были теплые, гладкий лоб покрыт потом.
— Посмотри на меня, Лойзе! — умолял Качур, еле держась на ногах.— Только посмотри, не говори, только посмотри!
Тонкие руки бессильно повисли, губы не шевелились. Качур ногой настежь распахнул двери.
— Жена! — позвал он хриплым, не своим голосом. Она подошла. Лицо ее оставалось холодным и спокойным.
— Чего орешь! Не видишь, умер он. Положи его.
— Умер!..— закричал Качур, прижимая маленькое тельце к груди и глядя на жену остекленевшими глазами.
Всю ночь и весь следующий день просидел он у убранной кроватки, где, весь в белом, лежал его сын.
Оторвалась часть его сердца, часть жизни утонула во мраке... часть, самая близкая ему, в которой хранилось наследие его прошлого, вся его горькая доля, уготованная ему скупой судьбой: грех, унижение... Глядя на белое крохотное спокойное личико в кроватке, на тоненькие, похожие на птичьи лапки, иссохшие скрещенные ручки, он с ужасом чувствовал, что унес с собой сын, понимал, почему он цеплялся с такой любовью за это больное тельце, жившее в полумраке,— живая, медленно умиравшая, безмолвно страдавшая тень Грязного Дола... воспоминание о грехе и унижении...
Он сидел у кроватки и, если кто-нибудь открывал дверь в его святилище, встречал пришельца мрачным, суровым взглядом.
«Куда? Куда теперь? — повторял он в глубокой тоске и страхе, словно ребенок, отставший от матери на незнакомой дороге и очутившийся среди чужих людей.— Куда идти, да и зачем?.. Куда?..»
В комнату вошел Тоне, только что приех^шрпий цз города на рождественские каникулы. Одет он был по-городскому, на шее яркий галстук, красиво зачесанные волЪсы, нежное, гладкое лицо, губы сложены с сознанием собственного достоинства.
Без грусти смотрел он на мертвого брата любопытствующим, спокойным взглядом.
— Видишь, умер...-— страдающим голосом произнес Качур, сообщая сыну потрясающую весть.
— Вижу. Но что за жизнь была бы у него, останься он жить? ~ Он повернулся и пошел к матери.
Качур закрыл руками лицо.
Мрачно было в комнате; длинным коптящим пламенем, треща и вспыхивая, горела свеча у изголовья постели; беспокойные тени метались по потолку, стенам, по мертвому лицу. На дворе шел снег, ветер то и дело бросал его в окно с такой силой, что дребезжали стекла.
Из другой комнаты доносился звок бокалов, приглушенные голоса, прорывался смех, ломившийся в дверь, как ветер в окна.
«Мешают Лойзе спать!» — рассердился Качур и распахнул дверь.
За столом сидели жена, Тоне и молодой франтоватый чиновник с глупым лицом и толстыми чувственными губами. На столе стояли чашки, дымился чай.
— Что вы делаете здесь в такое время? — обратился Качур к чиновнику.
— Как что? — ответила жена.— Я пригласила его на чай.
Чиновник, презрительно усмехаясь, поднялся.
— Оставайтесь! — воскликнула она.
— Убирайтесь! Сейчас же вон отсюда!
Увидев лицо Качура, чиновник быстро надел пальто; Качур распахнул перед ним двери и захлопнул их за ним.
— Что это за человек? — дрожа, спросил он жену. Она тоже дрожала и смотрела ему прямо в глаза. Спросил бы его сам!
— Где у тебя сердце, как ты могла пригласить его сегодня?
— Какое тебе дело до моего сердца! Ты о нем никогда не заботился, не заботься и сейчас!
Он увидел ее перед собой — вызывающе пышную, нагло упорствующую, и долго сдерживаемый гнев сдавил его горло:
Шлюха!
Она густо покраснела.
—- Повтори еще раз!
— Шлюха!
Некоторое время она безмолвно пожирала его взглядом, потом вдруг лицо ее успокоилось, и на нем появилась гримаса презрения и отвращения.
— А кто, живя с тобой, не стал бы шлюхой? Видала ли я когда-нибудь от тебя какую радость?.. И с кем бы я ни водила знакомство, ты не смеешь меня упрекать! Весь мир может меня осуждать, и бог меня будет судить, только не ты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52