— О идеалист, значит, ты таки прыгнул «в пасть львиную»! Много слов было в твоем письме, но в конце концов я все же понял, что ты здорово влип, потому и захотелось тебе с горя увидеть христианское лицо! Как же это ты учинил сию глупость?
Качур пожал плечами.
— Ну да, это не трудно! Чертовски мрачная комната. Здесь только слезы лить можно. Пойдем в трактир!
Они пошли к жупану.
— Подавлен ты, по лицу видно,— говорил Ферян по дороге и в трактире.— Но знаешь что? Говоря по правде, зачем падать духом? До сих пор ты жил, говоришь, одиноким и свободным? А как ты жил? Скверно, помилуй бог! Что тебе давала эта независимость, эта свобода? Наслаждался ты ею? Черта с два наслаждался... Я полагаю, что висеть на виселице одному гораздо хуже, чем вдвоем: хоть друг на друга можно посмотреть, а это немало... Потому, душа христианская, утешься! Что это там за длинноногий? — указал он на долговязого секретаря, который сразу поспешил к их столу.
— Карл Грайжар, секретарь общины! — представился он.
— Что? — удивился Ферян.— В Грязном Доле есть секретарь общины? Если это так, объясните мне скорей, почему в этой проклятой яме тьма, холод и грязь, когда уже во всем мире светит солнце?
— Солнце? — приподнял брови секретарь.— Я его никогда не видел.
— Потому что всегда пьян! — басом загрохотал жупан из-за соседнего стола.
— Ну, Ахиллес быстроногий, прощайте! Продолжим, Качур! Раз ты меня вызвал, как лекаря своей печали, отвечай: любишь ты ее или не любишь?
Качур молча посмотрел ему в глаза.
— Э,— покачал головой Ферян,— печаль, одна печаль.
— Люблю,— заговорил Качур, задумчиво глядя на стол.— Люблю и не отдал бы ее никому другому и думал бы о ней всю жизнь с мукой и желанием. Я не знаю, что это за любовь, не думал и не хочу об этом думать. Мадонна она или служанка — это не моя забота. Только одно знаю: ни покоя, ни радости, ни солнца нет в этой любви. И все же сила в ней большая, и не одолеть мне ее никогда.
На лице Феряна залегли непривычно глубокие складки, он скосил глаза на Качура.
— А как с Минкой?
— Не касайся этого! — потемнел Качур.
— Святая святых?
— Святая святых, именно,— грустно улыбнулся Качур.
— А я думаю, Качур, так: лучше эта девушка, чем настоящая любовь, та любовь, что, кажется, ведет к солнцу! Там тебя ждут кандалы, ад и смерть. А эту ты легче перенесешь, спокойнее, ее слезы будут меньше тебя жечь, и страдания твои будут легче, потому что ты будешь смотреть на них более спокойными глазами... Почему ты так нехорошо смеешься? А я думал утешить тебя!
Ферян непрерывно пил; его глаза помутнели, но лицо оставалось серьезным.
— Хорошее утешение! Не желая того, ты рассказал мне о своем несчастье. В последние дни глаза мои стали очень проницательными... Как с Матильдой? Она уже невеста твоя?
Ферян состроил наполовину печальную, наполовину смешливую мину.
— Ты же знаешь, в моих делах нет ничего трагического, скорее меня постигло справедливое наказание божие! Почему? Возле меня будет сатана, вот и все. Буду бит, если буду пить, ну и что же? И раньше меня частенько били, на другой день я чувствовал боль, но даже не знал, кто меня поколотил, теперь хоть буду всегда знать кто. Представь себе, не так давно она раскинула сети какому-то молодому доктору, я был зол и расстроен, но в глубине души, как только узнал, сказал себе: о, если б ей удалось его поймать! Но нет! Я злился на нее, она — ва доктора, так мы и обручились... Взял на себя крест и буду его нести, словно его и нет; ты еще не знаешь, как крепки мои плечи! У тебя же дело совсем иное. Я не хочу тебя упрекать, ты сам хорошо знаешь почему, Качур молчал.
— Ну,— махнул Ферян рукой,— оставим грустные разговоры. Не люблю плакаться! А что, ты уже и здесь, в Грязном Доле, проповедовал свое Евангелие?
— Ничего я не проповедовал.
— Смотри не делай этого! Да я думаю, ты и сам те-' перь понимаешь.
— Приди в Грязный Дол сам Христос, и тот молчал бы. Таких людей, как здесь, я еще нигде не видел: тьма непроглядная, такая, что и сотня солнц не разгонит ее. Видел я крестьян на полях, которые шли за ленивыми волами тяжелым шагом, так же, как они, неуклюже покачиваясь, и на их лицах, поверь мне, была та же тупая невозмутимость без всякой мысли и чувства, как в больших глазах волов... Тяжелая затхлая влага, которая выходит из земли, тени, которые постоянно покоятся на ней...
— Раньше ты бы постарался осветить и такую тьму...— улыбнулся Ферян.
Качур понял немек. Вспомнилось: «...встанет перед тобою жалкий лизоблюд и будет улыбаться тебе». Кровь бросилась ему в лицо.
— Не отрекся я от своих убеждений и своих целей! — воскликнул он дрожащим голосом.— Ни от чего не отрекся, никуда не опоздал. Позже... когда...
— Ну, ну, давай, давай,— засмеялся громко Ферян,— позже, когда женишься, потом, о, потом ты будешь проповедовать Евангелие! Потом — как это ты говорил? — потом будешь служить народу, учить его, вести по пути благополучия и прогресса... И с такой глупостью в голове ты думаешь жениться?
Качур провел ладонью по лбу и взглянул на Феряна более спокойным взглядом.
— Как богу угодно! Плохо ли, хорошо,— сам виноват. Только одно верно: как скотина, жить не буду — не потому, что не хочу, а потому, что не могу!
— Вот это другой разговор! А ты подумал о прочих вещах?
— О каких вещах?
— Так я и знал! Тебе будут нужны деньги, много денег. Где ты их возьмешь?
— Об этом я не думал.
— Разумеется, нет! Ну, я посмотрю, не удастся ли достать что-нибудь для тебя. У меня в таких делах есть опыт. А мебель? Приданое дают за нею?
— Ничего не дают. Или очень немного.
— Мать честная! Ну и здорово же ты влип, а еще хочешь быть проповедником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52