принесла на дорогу харчей да пару белья, думала умолить. Усатый дежурный вышел, переспросил:
знаю.
— Лобов Степан? Однорукий, говоришь? Не К начальству надо, в пятницу приходи.
— Да как же в пятницу? Угонят небось. Родимый, помоги.
— Не проси, порядок такой. Рад бы, да нельзя.
— Как же мне теперь?
Усатый дежурный закашлялся, потрогал желтым от табака пальцем прокуренный ус. Марфа поглядела на него не то с насмешливой жалостью, не то с осуждением.
Вернулась Марфа ни с чем и на вопрос деда Матвея устало и безразлично ответила:
— Добилась я до другого. Говорят, самый главный в городе, Мошканец фамилия, щеки бурые, отвисли. Я ему говорю, а он, хитрый, закрыл глаза, слушает. С тем и ушла. Завтра пораньше встану, опять побегу небось.
Снег выпал на Михайлов день, сразу привалил землю на полметра.
Мужики, оглядываясь, толковали о своем исчезнувшем председателе, матерились и топтали свежий снег разношенными сапогами и валенками.
Генерал Горизов поднял покрасневшие от бессонницы глаза на дежурного:
— Давайте, Васин.
— Женщина одна, товарищ генерал. Со вчерашнего вечера сидит, извела всех. Неделю ходит. «Я, говорит, за товарища Горизова голосовала, не имеет он права меня не принять».
— По какому делу?
— Муж арестован.
— Фамилия?
— Лобов.
— Она тоже Лобова?
— Лобова Марфа Андреевна. Доярка. Тридцать восемь лет.
— Ладно, давайте.
— Слушаюсь, товарищ генерал.
Дежурный вышел, и Горизов потер воспаленные веки. Он очень устал за день, и больше всего ему хотелось сейчас сытно поужинать и лечь спать. Он приветливо встретил и усадил в кресло озлобленную, решившуюся на все женщину — сразу увидел наметанным глазом — и долго, терпеливо слушал ее рассказ.
— Хорошо,— сказал он наконец.— Я все понял. Постараюсь во всем разобраться и помочь.
Она не верила. Она слишком много ходила, просила, молила и никому больше не верила.
Горизов снял трубку и приказал назавтра доставить ему личное дело арестованного Лобова.
— Да, да,— говорил он неторопливо и веско в трубку,— с этим делом я сам хочу ознакомиться, со всеми обстоятельствами — лично. Следствие не закончено? Тем лучше. До моего ознакомления приостановить. Я сам разберусь, чем тут можно помочь,— речь идет ведь о человеке. Мы много лет знаем его как честного коммуниста, фронтовика, кавалера орденов.— Горизов улыбнулся глазами кивавшей Марфе — за столько недель она услышала доброе слово о своем Степане. Не перевелись еще хорошие люди
на свете.— Здесь особый подход нужен. Прошу лично
проследить...— Горизов положил трубку.— Ну вот, Марфа Андреевна. Дело проясняется. Иногда невинные люди страдают из-за хищников покрупнее. Вы сами рассказывали. Верил ваш Степан Дербачеву и наделал из-за него ошибок. А Дербачев на днях отстранен от руководства и понесет наказание по всей строгости. Ваш муж, возможно, случайная жертва, невинная душа. Идите домой, Марфа Андреевна, и успокойтесь. Мы во всем разберемся, беззакония не допустим. Доверьтесь мне. Везде у нас своя, советская власть, зря вы так.
— Спасибо, спасибо вам,— только и могла выдавить Марфа сквозь душившие ее слезы,— спасибо, спасибо, спасибо небось.
— Отвезите Марфу Андреевну до самого дома, в Зеленую Поляну, так, кажется? Ночь на дворе,— приказал Горизов вошедшему по звонку дежурному и проводил Лобову до дверей, прощаясь с ней за руку.
Вернувшись к столу, он подвинул к себе молчащий, отключенный аппарат, привычным движением включил его в сеть и соединился с бюро пропусков:
— Горизов говорит. Для Лобовой Марфы Андреевны я всегда в отъезде.
Под самый Новый год лопнула центральная водяная магистраль, и половина города осталась без воды. Юлия Сергеевна лично выезжала на место происшествия. Из-под взорванной силой напряжения земли выхлестывал мутный, широкий водяной вал, и мальчишки взвизгивали, подталкивая друг друга к воде, мешая рабочим.
На святки в Понежской дубраве выли волки, и ночи стояли сухие и звонкие от жестоких морозов, в избенке потрескивали, шевелились стены. Дед Матвей лежал на печи, спал и не спал, и ему вспомнилось полузабытое и далекое. Бабка Волчиха молодой вдовой, гулкие партизанские ночевки. Степан в то время на фронте был.
«Надо Митьке письмо написать или самому съездить,— подумал старик.— Вот ужо собираюсь, никак не соберусь. Меду им отвезти да сала».
Дед Матвей, кряхтя, слезает с печи, натягивает подшитые валенки, полушубок и выходит на мороз. Тонкий, далекий, подлунный, тягостно-длинный звук висит над селом. Крепнут в нем, дрожат, усиливаются басовитые, грозящие ноты и обрываются.
В Понежской дубраве воют волки, и дед Матвей качает головой и старательно мочится под угол своей избы. Мороз хватает на ходу.
Святки.
— Юленька, отдохнуть тебе надо. Ты как солдат на передовой, вздрагиваешь от каждого шороха.
— Трудно, мама. Точно в развороченном муравейнике, иногда хочется бросить все. Даже не представляла раньше, что за работа.
— Зря ты, Юля, согласилась — не женское дело. Вот Николай Гаврилович — мужчина, ума палата, и тот не сносил головы.
— Дербачев, мама, слишком прямой человек. Он не умеет гнуться...
— А ты научилась?
— Он перестал верить в разумность происходящего. Все ему не нравилось. Затеял какие-то эксперименты с колхозами. Ведь так недолго все и развалить. Хотел наскоком, сразу,— слегка покраснев и точно не замечая вопроса, закончила Юлия Сергеевна.
— А ты, доченька, веришь?
— Ненужный вопрос, мама. Вредный вопрос. «Веришь»... Ты понимаешь, о чем ты говоришь? Ты же член партии. Мы не кричим «караул!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170