Такого вопроса она не ждала. Наверно, в самом деле очень трудно дочери. Зоя Константиновна вспоминает двадцать второй год, себя, его, Сережу Борисова, двухлетнюю, забавную толстушку Юленьку; на хлеб и молоко ей приходилось менять последние вещи, особенно после смерти Сережи. Даже его любимые книги пришлось продать.
— Мама...
— Ты очень похожа на отца,— говорит Зоя Константиновна.— Очень... В народе говорят: если дочь похожа на отца, она должна быть счастливой...
Юлия Сергеевна молчит.
— Тяжело мне, Юленька, вспоминать. Если бы Сережа тогда не согласился, не поехал... Все бы в жизни по-другому
могло сложиться. Нет, я сейчас не могу его винить: никто из нас не выбирал. Все мы горели — нести знания в народ, что может быть выше? Он, не раздумывая, согласился. Сейчас Саловский район, а тогда уезд — самый темный и нищий. Школу было труднее организовать, чем сейчас, верно, построить большой завод. Тиф по всей губернии, привезли его при смерти... Двадцать восемь лет, Юленька, твоему отцу было.
— Мама... Ты все обо мне говоришь... А сама, разве ты никого потом не встречала... Прости, я не то хотела... Скажи, ты очень любила дядю Гену?
Зоя Константиновна сидит все так же спокойно и прямо.
— Зачем тебе это, Юленька? Любила, не любила... Он был хорошим другом, для тебя много сделал.
— Мама...
— Ты сегодня не в себе, Юленька. В трудное время пришлось нам жить. Ты не волнуйся за меня, поверь, все перегорело. Я тебе хочу сказать: мертвым тоже нужна правда, Юленька. Я ничего не знаю и сейчас не знаю... Подожди, почему ты об этом вспомнила?
Юлия Сергеевна опустила глаза. «Скажу,— подумала она.— Скажу потом, приеду и скажу, этого нельзя не сказать...»
— Мне трудно сейчас, мама...
Зоя Константиновна встала, подошла к ней.
— Я понимаю. Только ты никогда меня не слушала. Большие дороги требуют от человека гораздо больше, чем обычно. Ты когда едешь?
— Завтра, мама. В три пятнадцать.
Юлия Сергеевна отодвинула от себя чашку. Ей о многом хотелось сейчас рассказать матери, хотя бы просто по-женски пожаловаться. Разве она виновата в своем одиночестве? Это просто какой-то рок. Тогда, с Дмитрием... А Дербачев? А Славка Коломийцев? Ей всегда что-нибудь мешало, и сейчас она даже вспоминать боится. Все одно к одному. А вдруг в ней действительно есть что-то такое, что всех отталкивает?
Юлия Сергеевна встала:
— Я пойду, мама, посмотреть кое-что надо.
Февраль — предвесенний месяц.
«Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза!»
День первый.
«Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии».
Да, да, да... Осторецк большой город, но есть больше, например город Москва.
День второй.
«Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза! На утреннем заседании выступили товарищи...»
Прения, прения... Затем закрытое заседание...
Да, все это зрело, зрело... Но она никогда не думала, что будет столь беспощадно, что выявится так много темного, почти необъяснимого. Во что же теперь можно верить?
«Говорит Москва!»
Дочь, похожая на отца, будет счастливой... Мама, милая, ты не знаешь, что такое быть несчастливой.
Взгляды, лица, улицы...
Спокойно, спокойно. Все можно и нужно пережить. Что ей останется, если отбросить работу? Только зубы стиснуть. Она должна выдержать, она не имеет права — некуда отступать. Это последний и самый страшный предел.
Она должна выдержать.
«Внимание! Внимание!»
Возможно, она собиралась под землей, капля за каплей и век за веком. Тысячелетия уходят, как годы и как минуты, а капли, сливаясь в море, оставались, приобретая новый вкус и запах.
Все меняется, все меняется... Капли тоже меняются, и теперь, вырываясь из-под земли мутным потоком, вода тоже менялась. Капли и годы, капли и годы... Что? Что она хотела сказать? Да ничего. Просто подземная вода в самом деле хороша, прогоняет усталость, и тело становится легким, не чувствуется, и просто не замечаешь, как проносятся годы.
Капля медленно сползала по запотевшему стакану. Перед Юлией Сергеевной стояла бутылка минеральной воды «Дремушинская». Ее назвали так по месту, где она вырвалась на поверхность земли. А может, потому, что в ней действительно всего ощутимей сказывалась предосенняя сила земли, когда яблоки висят тяжелые, крупные, солнце не жаркое, но густое и поля все золотые. «Золотые, золотые»,— усмехнулась Борисова, поднося стакан к губам. Да, конечно, сентябрь... Скот ходит тучный, везут зерно, всего много. «Чушь, чушь»,— сказала она, отставляя стакан подальше и не двигаясь. Тогда было все понятно; сельское хозяйство, ну, пришла пора, обсудили, взвесили, наметили конкретные меры. Она помнит, отлично все помнит. И сразу же после Пленума, нет, не сразу, недели через две... Да, да, недели через две... Почему она так долго задерживалась тогда в Москве? Ах, да, да, конечно, все по тому же вопросу. Уже навязло в зубах, сколько ей пришлось доказывать, спорить, убеждать.
Юлия Сергеевна опять пододвинула стакан, встряхнула его, и опять поползли по стеклу светлые капли.
Хорошо, что тогда ее поддержали, а то бы... А что? Да ничего. Она, оказывается, все отлично помнит. Ответственный работник ЦК, черноволосый, широкий, сидел спокойно, а приземистый и подвижный Дербачев почти бегал по кабинету, останавливаясь порой перед ней, и все говорил и говорил. Потом у него развязался шнурок ботинка, он заметил, присел на стул у стены и, не стесняясь, завязал.
— Ну, что вы, Дербачев,— недовольно сказал хозяин кабинета, глядя не на него, а мимо Юлии Сергеевны, в окно.— Есть же решения общих собраний колхозников. Я согласен с Борисовой. Зачем развернутое строительство прекращать? Вопрос ты ставишь не по-хозяйски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170