Не хочу и не могу. Надо заставить себя. Заставить!»
«Слово все сильнее расходилось у него с делом. Культ личности И. В. Сталина в последние годы нанес особо серьезный ущерб делу партийного и государственного строительства... чтобы впредь в партии и стране никогда не возникали подобные явления».
— Закрытое совещание,— сказала она негромко, задумываясь, и опять торопливо перевернула страницу.
«С неослабевающей энергией продолжать работу по подъему сельского хозяйства... механизацию всего... резко повысить урожайность... всемерно развивать советский демократизм...»
Юлия Сергеевна встала, швырнула блокнот. Ей стало стыдно своей несдержанности, она разгладила страницы, положила в стол.
Нет, она не имеет права. Она слишком много отдавала
и отдает, чтобы вот так просто взять и отступить. Она всегда могла заставить себя.
Скверно, с ней никого нет рядом. Поговорить бы с умным, близким человеком и просто помолчать, посидеть и помолчать. Мать ее не понимает.
Она должна, должна заставить себя.Книги, книги... Сколько их... Все равно они не заменят друга. Тахта, стол, туалетный столик с закрывающимся зеркалом: она не терпела открытых зеркал. Любимая гравюра из северного эпоса.
«Ну и прошел еще год. Что из этого?»Подробная карта области во всю стену.А на Вознесенском холме горит Вечный огонь.
Из окна смотрится далеко. Съездить, что ли, на ГЭС? Какой это все-таки был год, какой год... Был, да, был. А все-таки что теперь?
Юлия Сергеевна взяла со стола пепельницу, поставила ее на подоконник. Темные прямые брови были неподвижны, словно застыли.
Упорно вспоминалась полянка в старых степенных березах — чуткие ветви почти до земли падают живым зеленым ливнем, чуть ветерок — шевелятся под ярким солнцем, прохладная роса на зарослях папоротника. Работая в Осторец-ке, только однажды, выезжая в дальний район, Дербачев, пока дядя Гриша копался в моторе, побродил по весеннему лесу и наткнулся на эту полянку, полную успокаивающих шумов и звуков, прошелся, сбивая росу, по густым папоротникам и долго стоял перед одной из молодых берез. Она была тоньше других, но выше, с молодым ровным стволом, и в ее зелени ярче играло солнце. Дербачев отходил в сторону, и вновь возвращался к березке, и, наконец, понял, чем она его так притягивала. Ее ствол синевато светился; казалось, тронь его — и прохладный свет брызнет из-под пальцев.
Дербачев оторвался наконец от березы и пошел не оглядываясь. Синеватое свечение долго потом мерцало в глазах и часто вспоминалось, и вот сейчас, через четыре года, тоже вспомнилось.
Дербачев глядел в окно на крышу здания на противоположной стороне улицы и не понимал, зачем и к чему с ним затеяли такой разговор в ЦК. Пусть нелегко пришлось ему в последние годы, и особенно после возвращения в Москву, его можно назвать и «назойливым», и «грубоватым», и «несдержанным», его и называли так, но никто и никогда не назвал и не посмеет назвать его «беспринципным», «подловатым» или «бесчестным». Еще до сентябрьского Пленума его письмо в ЦК о причинах тяжелого положения сельского хо-
зяйства в стране вызвало шумные дискуссии, острую полемику, и его дважды вызывали в ЦК.
Он был далек от мысли, что он этакий единственный борец за правду, но то, что потом говорилось на Пленумах ЦК, казалось ему своим и нужным и единственно правильным. Он знал: в жизни все настолько созрело, что, будь он или не будь его, все точно так бы и разворачивалось, и он всегда лишь не мог не делать того, что делал, как не мог не дышать и не есть. Он не скрывал и не скрывает, что смерть Сталина вызвала в нем трудный вздох, словно набрал воздуху в грудь до отказа, а в горле стоит ком, только рвет легкие и тяжелеют глаза. Тогда это было от нервов, от напряжения, и какого-то просто физического облегчения было больше, чем чего-либо другого. И потом, в Москве, свои сложности, свои проблемы, хотя бы даже семейные, с женой. Он был уверен, что хоть с этим все кончено, а ведь получилось иначе, совсем не так, как он думал. Правда, если не кривить душой, вот об этом он совершенно не думал, разве только последние месяцы. А тогда они были чужими и встретились как чужие, у нее даже лицо не изменилось, когда она открыла дверь и увидела его. И первую ночь он спал один, в своем старом кабинете, с привычными книгами и мебелью. И они почти не разговаривали, она лишь сказала, что сын на практике в Свердловске.
— Да, знаю,— отозвался он.— Я получил письмо.
— Ты хочешь есть, Коля?
— Нет, спасибо.
— Тебе постелить в кабинете?
— Да, пожалуйста.
Он ни разу не назвал ее по имени и лишь отметил про себя, что она хорошо выглядит, нисколько не изменилась, время было словно не властно над ней. Та же безукоризненная прическа с пробором ровно от середины лба назад, те же щеки без единой морщинки, тот же спокойный взгляд.
— Ванна готова,— сказала она и, словно поправляя волосы, прикоснулась к ушам с крохотными, похожими на капли воды, сережками.
И только тут он заметил, что их раньше не было и что она здорово волнуется. «Зачем я сюда пришел? — подумал он.— Надо было с кем-нибудь созвониться...» Потом он перестал думать об этом, он имел право прийти сюда и пришел, здесь места хватит и ему и ей, а там будет видно.
Он уходил из дому рано и возвращался поздно, шел прямо в кабинет, где уже была приготовлена постель. Кажется, через неделю после своего возвращения или чуть больше он проснулся среди ночи и сразу понял: жена здесь. Она сидела на краю тахты, и ее рука лежала у него на лбу. У нее была прохладная маленькая ладонь.
— Включи свет,— попросил он, помедлив, и она убрала руку.
— Скажи, Коля, зачем же все это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170