Всех подряд били. Все, впрочем, ерунда. У них, у проклятых, скрученная проволока: рубанет — и до кости. Падал, поднимали и опять бить... И потом падаешь последний раз... Понимаешь, страшно падать в последний раз. Еще хуже, когда оживаешь. Проходит время, последний раз опять повторяется. Человек — непонятное существо, привыкает. Сколько раз приходилось падать в последний раз? — Он подумал, помолчал.— Перед глазами асфальт, трещины, и в них трава... Такая смешная, городская трава. Вот ведь такой пустяк, а врежется и сидит. Знаешь, бледная, чахоточная трава... Все-таки растет, цепляется. Точно легче, не страшно падать. Наступили мне на пальцы каблуком... Нарочно, конечно. Такая свинцовая тяжесть...
— А потом, Дима?
— Потом рудник, приковали к тачке, и работал. Когда спать, тащу ее, проклятую, за собой. Тяжеленная штука. Там выдерживали две-три недели. Не знаю, продержался как-то месяца два с половиной.
— А потом?
— Потом Освенцим. Я уже ничего не помню потом.
Она осторожно дотронулась до его руки. Дмитрий поднял голову, заставил себя улыбнуться.
— Вот, прости. Никому не мог рассказать. Сейчас пройдет, не обращай внимания.
Она встала, поднялась на цыпочки, как когда-то давно, в очень далекой юности, потянулась к нему и поцеловала. У него стало горько во рту, почти невозможно горько. В ее по-
темневших глазах что-то стремительно появлялось, опрокидывалось, и, чтобы остановить падение, он стал целовать их. Она не открывала глаз.
За двойной дверью номера ничего не слышно. Москва затихла — тихо-тихо в номере, и они не знали, сколько прошло времени и близко ли утро. Они лежали, отодвинувшись друг от друга, лишь плечи их слегка касались.
Неплотно Сомкнутые, тяжелые шторы пропускали с улицы полосу света; она разрезала темноту надвое, наискосок, в углах сумерки, под потолком слабо угадывалась тяжелая бронза люстры.
Почти невидимая, она казалась сейчас легкой, изящной. И первая острота прошла, и болезненное животное чувство благодарности, хлынувшее на Борисову, стало мягче — вначале оно почти раздавило ее.
Поднималась обида на него и на себя за такой поздний, быть может, ненужный час.
Было б справедливее, если бы он совсем не наступил. Он пришел слишком поздно.
Дальше она старалась не думать — у каждого есть черта, за которую лучше не переступать. Шестнадцать лет — целая человеческая жизнь, и прожита она врозь. Она не могла не почувствовать, как ему с ней хорошо. Она вкусила от горького и запретного плода, но стало ли ей легче? Она увидела себя со стороны, поняла предельно ясно, что вся жизнь прожита не так.
Они начинали вместе и ушли в разные стороны, стали чужими и жили в разных концах, она сама, своими руками, разрушила право быть вместе.
Она усмехнулась. А как можно было прожить? И что значит хорошо прожить? Она всегда гордилась умением собраться в кулак, подчинить себя необходимости — и, выходит, напрасно? Какая ерунда! Ерунда! Надо скорее отсюда уезжать, быстрее к делу, и все пройдет.
— Юля,— услышала она шепот Дмитрия и не отозвалась, не шевельнулась.— Ты спишь? — опять спросил он, и Борисова опять промолчала — нельзя, нельзя нарушать сейчас тишину.— Ты же не спишь,— услышала она, и его тяжелая рука легла ей на грудь.— Откуда, Юля?
— Ты о шраме?
— Когда это?
— В сорок третьем, весной, осколок гранаты. Пытались спасти Осторецк. Что, очень заметно? Тебе неприятно?
Он промолчал, его прикосновения стали бережнее, еще осторожнее, и пальцы опять побежали по рваному, косому, через всю грудь, шраму.
Дмитрий почти физически ощущал тупую, вязкую боль, горячий слепой кусок металла. Пальцы его вздрогнули и остановились. Он почти задохнулся от острой, мучительной силы узнавания.
— Юлька, милая, родная Юлька...
Она взяла его руку и прижалась к ней горячей щекой.
— Юлька, горькая моя Юлька.
— Не надо, не надо, молчи! Ничего не надо. Молчи, молчи.
— Не будем. Потом. Утром.
— Нет,— испугалась она.
— Почему? Что с тобой?
— Не надо. Реши для себя, все остальное неважно. Он промолчал, понял.
— Просто встанем и пойдем. А разговаривать не будем. Обещаешь? Ты обещаешь?
— Хорошо, раз ты хочешь. Я уже все...
— Не надо,— оборвала она, и он замолчал.
Это была сейчас та — далекая, зеленая Юлька, знавшая все, лучше, умнее, добрее его.Опять она нашла его губы своими, и Дмитрий вспомнил их первую гЬречь и узнал ее.
Дмитрий уезжал.Они сидела в холле гостиницы на четвертом этаже в мягких глубоких креслах и молчали.
Солнечные квадраты, глянец натертого паркета, ковры, гасящие звук шагов.
— Билет должны были уже принести.
— Да.
— Я буду тебя ждать. Ты ведь недолго, не очень задержишься?
— Да. Несколько дней. Кое-что надо доделать.
— Ты сообщишь, когда вернешься?
Она долго прикуривала от зажженной спички. Глубоко затянулась и только тогда ответила:
— Да, конечно.
— Знаешь, я так ничего и не купил своим старикам, Дротовым.
— А что ты хотел?
— Даже не знаю. Что-нибудь.
— Ей можно купить пуховый платок или туфли. Ты знаешь ее размер?
— Нет, откуда?
— Все такой же. Ну, а он что любит, Платон Николаевич?
— Честное слово, не знаю.
— Ну ладно, ладно. Он курит?
— Курит. Брось ты об этом, у них все есть.
— Много ты понимаешь. Может, самого главного у них как раз нет.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Тебе пора, Дмитрий, опоздаешь.
— Так не поедешь на вокзал?
— Не поеду.
У нее вырвалось резко, и она дотронулась до его руки:
— Не сердись. Мне трудно. Ни разу не встречала тебя, не хочу начинать с провожаний.
— Хорошо. Я буду тебя встречать.
Она не ответила. Мимо прошла дежурная по этажу, вернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170