Утром — суп, в обед — суп, вечером — картошка. Все некогда. С фермы да на ферму, рубахи Егору починить некогда. Садись небось, остынет.
— Спасибо. А знаешь, я о другом подумал, вспомнил, как после войны жили.
— Что вспоминать, никто не говорит,— согласилась она.— Теперь-то посмотри, пройдись. Все село небось отстроено, и все будто в порядке. Налоги отменили — слава богу, вспомнили. А трудодень все одно пустой небось. На своем и держишься. Огород, корова, подсвинок. Глядишь, не так уж и плохо.— Марфа покосилась на Полякова. — Слышала я, будут коров вроде отбирать. Правда, что ль? В соседнем районе вроде свели коров.
— Не знаю, не слышал. Не думаю.
— Никто ничего не знает,— вздохнула она, взглянула на свои руки, обернула их фартуком.— Ведь все эти руки делают, страну небось кормят. А почему им как по черту? Сам небось корову отведешь. Сена клока негде взять — отведешь. Лугов на пойме больше половины некошеных осталось. Колхоз не осилил, и колхозникам не дали. Какой же это порядок? У Степана, бывало, все, до последнего клочка, убрано. Умел. И колхозничкам даст, и колхозу есть. На молоке, на мясе и выезжали небось больше всего.— Марфа остановилась у стола, потом присела на лавку.— Нам не наплевать, сказал ты, Романыч, не в лад. Зря сказал небось. Думаешь, если работать не захочу, можно меня заставить? Не-ет, не заставишь. Сама работаю. Бесплатно, а работаю. Вот ты и подумай почему. Кусок хлеба мне и без того нашелся бы.
— Подожди, Марфа Андреевна, скажи лучше сама.
— Степана жду. Сам говоришь, что скоро вернется. Приедет в разор, поглядит, совсем пропадет. Я-то знаю характер его дурацкий.
— Ну, а если Степана и не было бы?
— Как это — не было бы? Тоже скажешь... Да и как без работы? С ума сойдешь, не умею без дела сидеть, Романыч, не привыкла.
Дмитрий тихонько, чтобы не стукнуть, отложил ложку — так просто и обыденно, как само собой разумеющееся, говорила Марфа, что ему расхотелось есть. Марфа натянула телогрейку и, туго подпоясываясь, собралась бежать на ферму.
— Посуду оставь — прибегу, уберусь.
— Ладно.
— Ешь, остынет,— сказала она ему с порога.
Сегодня Поляков решил не ехать в бригады и в другие села, входившие в колхоз «Зеленая Поляна». Ему надоели разъяснения Тахинина, его нескончаемые жалобы. И потом, от него было мало толку, он напоминал Дмитрию блестящего водяного жучка, бегающего на поверхности. Поляков решил осмотреть фермы в «Зеленой Поляне» без Тахинина, самостоятельно поговорить с людьми с глазу на глаз, понаблюдать и подумать. Все уже знали, почему он приехал, и многие называли его «председателем». Ему не нравилось — в этом чувствовалась легковесность. Он понял: в первую очередь ему придется столкнуться с людьми, с сотнями людей, самых различных, самых разных. Они же от серьезных разговоров отделывались, отгораживались шутками. Они словно говорили ему: «Может, ты и хороший человек, только что тебе до нас? Пришел и уйдешь, а нам жить и работать здесь
всегда, на этой земле, зря ты нам в душу лезешь. Все равно мы тебе не верим, ничего ты не сделаешь. Сам знаешь, что не сделаешь, говоришь только потому, что тебе надо говорить и обещать». Поляков не верил в их безразличие вообще, оно казалось ему искусственным, просто он не мог пока подойти к ним как свой, равный, не умел взять верного тона, а они (он успел подметить) все ждали перемен, горячо, даже слишком горячо ловили всякую доходившую до них новость. А то, что они все подряд ругали, шло от другого, не от равнодушия — просто они устали, устали верить словам, одним словам, не подкрепленным делом.
У конюшни Поляков остановился. Он еще издали увидел Петровича. Тот ладил сани, и у него что-то не получалось. Напрягаясь всем своим маленьким щуплым телом, Петрович пытался ввернуть оглоблю в закруток и вполголоса сердито ругался.
— Давай помогу,— сказал Поляков.— Позвал бы кого. Раз, два — и готово.
Петрович вытер вспотевший лоб, достал кисет из широких штанов. Карман был глубок — Петрович выудил кисет где-то у самого колена.
— Едешь куда?
— Подстилки надо привезти,— ответил конюх и сразу перескочил на другое:— Где тут сила будет от картошки да кваса. Только пуо дует.— Его явно задела помощь Полякова; сворачивая цигарку, он просыпал табак и недовольно сопел.
— Не прибедняйся, Петрович, неделю назад борова завалил пудов на пятнадцать. С неге у тебя пузо дует?
— 3 чужих руках кусок всегда толще, председатель. Борова не откармливал — пуды считать горазд.
— Курить тебе надо бросать, Петрович,— сказал Поляков, отмечая нездоровый желтый цвет лица конюха, остро выпирающие сквозь стеганку лопатки.— На рентгене был?
— Чего?
— На рентгене легкие просвечивал?
— А-а-а, просвечивал. С год уже. Ничего, говорят, здоров, иди вкалывай дальше.
— Ехидный ты человек, сосед,— засмеялся Поляков.— Дом на все село видный отгрохал — опять недоволен. Тебе весь колхоз вон завидует.
Из-за угла конюшни вывернулся невысокий плотный парень, молодой, в полупальто, галифе, щегольские хромовые сапоги блестели. Несмотря на ранний час, парень навеселе — в руках инкрустированный полубаян, лицо и молодая, по-мужски крепкая шея неестественно разрумянены.
— Гутен морген! — гаркнул он лихо, подходя к Петровичу, и пояснил, весело глядя на Полякова:— Доброе утро, товарищи! Что делать собрался, Петрович?
— Шарниры тебе подмазывать. Идешь — собаки шарахаются в подворотни, скрипишь чертом.
— Я в самом деле спрашиваю.
— Пошел, пошел,— сердито сказал Петрович и покрутил кнутовищем.— А то, ей-ей, не посмотрю на наряд, так и торкну в одно место. Утро, а ты, непутячий, на взвод успел наступить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170