Наступала ночь, и они не замечали, как все вокруг начинало сереть, расплываться в тенях.
— Вот так,— окончил дед Матвей, выскабливая недоваренное пригоревшее пшено.— Все под корень. Мужеский пол с четырнадцати лет в Заречных оврагах, а бабы с детьми... бог весть где теперь. Стадом угнали, как овец. Старуха моя там, с ними, и твои, видать... Живы ли?
Ветер доносил весенние терпкие запахи цветущих бурьянов — репейника, чернобыла, полыни.
— Ты вот вернулся, а это что, оставил, значится? — сказал дед Матвей и хмуро кивнул на пустой рукав.
— Сталинград, дед. Вот мы его держали, и руки, ноги... Да что руки, сколько голов пооставляли там... А сейчас и спросишь: повезло тебе или как?— Он хлопнул себя по пустому рукаву.— У меня есть немного, нес домой, думаю, обмоем с Настенькой мое возвращение горькое... Хочешь, дед?— Он тряхнул немецкой фляжкой.
У старика глаз не видно, а солдат все пытается в них заглянуть.
— Ну ладно,— вздохнул Степан, приложился к гор-
лышку, крупно хлебнул несколько раз и протянул деду Матвею: — Бери.
Старик поднял голову, отпил, глубоко вдохнул в себя, посмотрел в костер и еще раз отпил. А потом посмотрел на Степана и сказал:
— Не ты один. Много нас таких. Я в партизанах был. Ни дочерей у меня, ни сыновьев. Видишь, к чему вернулся. Племянник был от младшей сестры, той, что в городе замужем,— пропал. Братья не жили, умирали один за другим, последний в тридцать втором. Одна сестра оставалась, немец повесил. Много для партизан делала. Одна она из нашей семьи и вышла в люди, доктором работала. Племянник пошел связным к фронту, так и сгинул...
— Это Митька, что ль? На лето все к тебе приезжал?
— Толковый был парень... Вспоминается, бывает.
Дед Матвей замолчал и уставился в огонь костра. Степан не стал допытываться, о чем он думал и почему молчал. Не до этого сейчас Степану.
— И почему я живой? Кому нужно? — спросил он вдруг, ощупывая порыжевший от пыли носок сапога, разминая его сильными и грубыми пальцами.
— Хватит тебе, Степка. Ты радуйся, что вернулся. Тебе жить да жить,— отозвался дед Матвей.— Живой, и ладно. И молчи. Хоть один жив человек появился. А то сижу пнем. Ну, думаю, подожду — да и подамся куда-нибудь. А тут гляжу — ломится по бурьяну. Кто такой? — думаю. А это ты.
Темнело, свет костра становился ярче, гул моторов, наоборот, глох. По вечерам еще было сыро по-весеннему и прохладно.
— Туши костер! — донеслось со шляха, по которому и ночью двигался на запад солдатский поток.
Костер погас. Бурьяны кругом сразу придвинулись, запахи стали резче. Когда налетал порыв ветра, до людей доносилось зловоние из забитых трупами недалеких Заречных оврагов.
— Похоронить бы надо по-христиански,— сказал дед Матвей и спросил: — У тебя там, в фляге-то, все?
Степан молча протянул ему флягу с остатком болтавшейся на дне водки.
— Пей, я не хочу,— сказал он, подгребая в кучу затухавшие, подергивающиеся серым налетом угли.
Год назад начисто отгремели бои. По всей Европе, от Урала до Берлина и дальше.
Три раза зеленели и опадали уцелевшие леса и сады с тех пор, как снова ступил на родную землю однорукий Степан Лобов. Три раза выжигали по весне упорно поднимавшиеся на пепелищах бурьяны. Те, кто уцелел, отыскива- ли семьи, вдовы свыкались со своей участью, сироты подра-
тали, учились жить. Понемногу возвращалось на старые пепелища уцелевшее население Зеленой Поляны. Из западных областей Украины и Белоруссии, из Польши и Румынии, из Германии и Франции.
Одна девка, черная как смоль, Ленка Перегудова, оказалась каким-то образом, ни мало ни много, в Египте, где чуть не отдала богу душу от жары и где мужиков от баб можно отличить только по бороде, а по одежде — ни-ни, и не думай. Ленку слушали, удивлялись не слишком. Очень
уж много было пережито и узнано за эти годы. Многие перестали удивляться, особенно те, кто вернулся из неволи. И мало-помалу начинала налаживаться жизнь.
Снова и снова прочесывали минеры землю. Снова и снова находили хитро запрятанные мины-ловушки. Казалось, и конца им не будет. И, бывало, разлеталась в клочья драгоценная корова, одна-единственная на все село, а нередко и человек, уцелевший в десятках боев, умирал на собственном огороде, наткнувшись на мину. Словно для то- го и вернулся.
Семьи с мужиками рубили избы, а там, где остались одни бабы, копали яму попросторнее, накатывали на нее посильные бревна. И начинали дымить землянки. Работали в колхозе, еще больше приходилось работать дома. Самые предприимчивые ездили куда-то на Украину, возили отту-
да лузговые семечки, торговали ими в Осторецке, Орле и Брянске, а то и в Калуге. Привозили вороха денег; на них с большим трудом можно было купить курицу или сапоги.
И на третий год продолжали возвращаться жители в Зеленую Поляну. Вернулись сестры Игнатовы, бездетные молодки,— с них и война как с гуся вода. Вырыли просторную землянку, по вечерам пели на все село, заигрывали с мужиками. Вернулась Марья Фролова с пятеркой мал мала меньше. Всего одного потеряла на дорогах Европы — среднего.
Отсидевший четыре года в немецких концлагерях, дотащился до родного села Пахом Косарь. Сидел на солнышке, грел больную грудь. Отрывая от детишек, бабы приносили жидкую похлебку — крупица крупицу догоняла:
— Ешь, Пахом, ешь, голубчик. Теперь каждый мужик дорог, нельзя умирать, живи. Авось выживешь.Слушал Пахом, застенчиво улыбался, отворачиваясь, стыдливо сплевывал кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170