Давайте на этот раз говорить прямо.
— Сейчас все храбры. Уважайте хотя бы свое прошлое, Николай Гаврилович. Хватит! Помнить не хочется, а не забудешь.
— Прошлое, Юлия Сергеевна? Кто же его со счетов сбрасывает? Не хочешь помнить, а помнится. Их почти никого не осталось. Потапов, Капица, Михлин, Меншиков, Лобов, однорукий Степан Лобов... С ними поспешили разделаться. «Скоротечная форма туберкулеза». А-а, что говорить... Это капля в море. Что они значили, сотня или тысяча, в то время! Прошлое! Люди, люди, люди — вот что я вам пытаюсь втолковать уже целый час.
— Мне не в чем упрекнуть себя, Николай Гаврилович.
— Еще бы! А ваши консультации с Горизовым? А в дни съезда, Юлия Сергеевна? — Он помолчал и повторил словно про себя:— Если бы только с Горизовым...
Дербачев отошел к окну и долго всматривался в стену здания на противоположной стороне.
Глядя Дербачеву в затылок, Юлия Сергеевна сжала рот, она понимала и слова, и недосказанности Дербачева, понимала все то, что он имел в виду. Конечно, он знал о ней все, и ее выводило из себя то, что он все это время терпеливо и упорно ждал перемен в ней, и получалось так, что именно он старался дать ей возможность прийти в себя, подняться самой. А кто его об этом просил? И самое главное — она бессильна что-либо сделать, бессильна, и от этого гадка сама себе, отвратительна.
Преодолевая отвращение к себе самой, как подступивший к горлу комок тошноты, уже наперекор, как вызов и ему и самой себе, она глухо сказала:
— Я не из тех, не стану рвать на себе рубаху. Вы этого хотите? Не хочу, не буду. Считаю бесполезным, нечестным. Стыдно прятаться за спину ушедших, кто бы они ни были.
У Дербачева набрякли складки у губ.
— Подождите! — почти приказал он, и Юлия Сергеевна замолчала.— Выслушайте меня. Вы далеко не все знаете. Вас будут спрашивать. Придется и объяснить, тут на тормозах не спустишь. Вам легче, и мне легче, мы больше знаем. А тем, которые не подозревали, верили слепо? Которым сегодня пятнадцать — шестнадцать? Двадцать? Ох, как это не просто объяснить, Юлия Сергеевна! А придется, придется, Юлия Сергеевна.
— Николай Гаврилович, простите, и вам тоже придется.
Он подошел к ней совсем близко. Юлия Сергеевна не выдержала, перевела взгляд на массивную пепельницу.
- Юлия Сергеевна,— услышала она,— я никогда не переставал верить. Пошел бы на любую смерть десять, тысячу раз... чтобы этого всего не было. Но это случилось. Выпало нам на долю, мы должны объяснить. И мы должны идти дальше. Я верю.
Ее тянуло еще раз взглянуть ему в лицо, увидеть глаза, он сейчас говорил о том, что ей было до крайности необходимо и чего ей как раз не хватало. Он не лгал — она знала, и это вызывало в ней чувство, похожее на зависть — больную и застарелую. И ей хотелось все ему рассказать, весь долгий, мучительный путь, который она прошла. Она в самом начале задавила это желание, все равно нужный момент упущен, чуть-чуть бы раньше, когда разговор еще не зашел так далеко. В чем оправдываться-то? Электростанция? Действительно, смертный грех. Взяла, ограбила всех и положила себе в карман. Вера? Кого-кого, но уж не ее упрекать в неверии.
Да, Николай Гаврилович, сейчас не просто разобраться, легче свалить на стрелочника. Ага, сукин сын, недосмотрел, недоглядел!
— Вы — фанатик,— с трудом сказала она наконец, сжимая подлокотники кресла.— Прошу вас, оставим это. Слишком все близко, больно.
Она с трудом сдерживалась и по-прежнему не поднимала глаз — сейчас они бы ее выдали. Кисти рук совсем побелели от напряжения. Еще немного — и она безоглядно нагрубит, теперь уж все равно.
— Да, Юлия Сергеевна,— неожиданно тихо и тоже не сразу сказал Дербачев.— На наши плечи легло многое. Нам не защищаться надо, а наступать. А превращать эту трагедию
в истерию, в психоз не к чему. Мы никому не позволим. Мы молоды и слишком — слышите — слишком правы.
— В чем, Николай Гаврилович? В том, что произошло?
— Я однажды уже говорил вам, что остроты ценю только с точным попаданием. А так получается не всегда к месту. И потом, Юлия Сергеевна,— сказал он почти грустно, глядя в сторону,— вы ведь не думаете того, что говорите. Зачем вы на себя наговариваете, к чему эта поза? Мелко для вас, Юлия Сергеевна. Разберитесь в себе, поглядите. Может, всего и осталось, что одно упрямство? Просто нежелание что-то признать, а? И если так — глупо, глупо. Если же нет — я повторяю,— ждать нам нечего. Слишком много времени и без того упущено, Юлия Сергеевна.
Последнее было сказано холодно и почти жестоко, и у нее в глазах мелькнуло страдание, ей показалось, что он просто-напросто расчетливо и безжалостно избивает ее, она даже почувствовала эту особую, ни с чем не сравнимую боль.
Вечером, после двенадцати, Борисова опять пришла на Красную площадь. Медленно пересекла ее, прошла на мост и остановилась. Были редкие прохожие и автомобили. Она глядела на тяжелую грязную воду. В ней ничего не отражалось. Небо было очень черное и беззвездное, фонари не горели. Она оторвалась от неподвижной воды и, подняв голову, проследила за следом бледной звезды, чиркнувшей в низком черном небе. Падала она одно мгновение.
Марфа Лобова выбралась наконец в город, примерно через две недели после возвращения Полякова из Москвы. Он посоветовал ей идти в обком, и она, постояв перед широкой стеклянной дверью, приоткрыла ее и боком, неловко протиснулась внутрь.
— Вы к кому? — тотчас спросил ее дежурный милиционер, встав навстречу из-за стола с телефоном.
Марфа неторопливо оглядела его с ног до головы, по старому своему опыту понимая, что трудности начинаются прежде всего у дверей с милиционерами, с чистенькими барышнями у телефонов, сухо ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170