Они впервые серьезно поссорились, им тяжело было молчать. Дмитрий чувствовал себя виноватым. Он — мужчина, должен быть сдержаннее. Ей и так досталось. И, боже мой, как он любил ее сейчас, вот такую, потерянную, сердитую. Она накричала на него, отчужденно сутулилась за шитьем, потом ходила по комнате в полосатом платьице. Он знал: стоит позвать — она подойдет и расплачется.
— Все-таки ты должна будешь пойти,— сказал он вместо этого.— К черту трусость. Дома, Катюша, не отсидишься.
— За твоей спиной, да?
— Катя, тебе не стыдно?
— Никуда не пойду. Срам один — в суд с ребенком. Пусть меня сто раз арестуют, только без людей, знаю я их! Замолчи, замолчи! Тебе что!
— И я пойду!
— Пойдешь!—передразнила она.— Ты думаешь, не знает никто? Все знают, что ты ко мне ходишь. Еще хуже будет. Нет уж, мое дело. И ты не пойдешь, и я не пойду. Пусть что хотят делают. «Я пойду...» А кто ты мне? Ну кто?
— Катя!
— Свидетель, в одной постели...
Она выплюнула из себя грубое слово, испугалась, села и громко, в голос, разрыдалась. Он тихонько гладил ее худые лопатки.
— Ты в самом деле меня любишь, Митя? Не отдумаешь? — И, не дожидаясь ответа, прижалась к нему мокрым лицом.
В замороженных окнах потрескивало от мороза, больше они ни о чем не говорили.
Вокруг здания районного народного суда Прихолмья старые голые вязы, вершины усеяны шапками грачиных гнезд. Хотя весной грачи мешают работать, их все равно любят. Народный судья Ананьева Иванна Саватеевна глядит в окно на вершины вязов, на грачиные гнезда. Подоконник косо треснул — в щелях грязь залоснилась и загладилась от древности. Ананьева помнит то время в прошлом году, когда подоконник только треснул. Вероятно, оседало здание. Щель была свежей, чистой, пахла сухим деревом. Судья смотрит на улицу со второго этажа и отдыхает. Сегодня с десяток незначительных, запутанных и хлопотливых дел: разводы, мелкая кража, ли-
шение права материнства, еще, кажется, хулиганство — разбил зеркальную витрину в ресторане. Пора бы начинать, один из заседателей, сменный мастер с «Сельхоз-маша», запаздывает, и судья продолжает глядеть на улицу и думать о весне, о крикливых грачах, которые должны прилететь.
— Пришел Сковородин,— говорит секретарь суда, и Ананьева озабоченно кивает:
— Да, да, милочка, давайте будем начинать. Дела готовы?
— Готовы, Иванна Саватеевна.
— Ну что ж,— опять вздыхает судья,— давайте приступать.
Первым слушается дело о разводе, дело с десятью свидетелями или даже больше, и судья хмурится.
— Он негодяй, жестокий и бесчеловечный человек,— говорит маленькая, еще совсем молодая женщина, помахивая рукой то в сторону суда, то в сторону мужа, высокого, угрюмого, с худым щетинистым лицом, с неприкры-ваемым сарказмом уставившегося на жену. Его вид, казалось, говорил: «Ну давай, давай, покажи, на что ты еще способна». Он слушал внимательно и порой даже одобрительно улыбался.
Судья взглянула и отвернулась: «Тюфяк... Она его почем зря клеймит, а он губы развесил». Ананьева потеряла интерес к ответчику, слушала теперь, тяжело опустив веки. Казалось, она дремлет. Сколько таких вот неустроенных судеб прошло через нее, она потеряла им счет. Статьи, параграфы гражданских и уголовных кодексов — вкус к ним давно притупился. Подчас люди начинали казаться статьями и параграфами, они говорили, волновались, плакали и все-таки втискивались со всеми страстями и страстишками в холодные и узкие объемы параграфов.
Постепенно прибавлялся народ в зале, входили на цыпочках, осторожно рассаживались, выступали свидетели, задавались вопросы.
— Егорова, то есть Иннокентьева, вы хорошо подумали? Вы не хотели бы помириться?
— Нет! — поспешила ответить маленькая женщина.— Нет, нет и нет!
— Нет! — отрезал мужчина, и маленькая женщина сказала:
— Вот видите! Видите! — И опять заплакала.— Изверг! Он давно рад! — говорила она сквозь слезы.— И слава богу, слава богу...— Она достала скомканный мокрый платочек.
Поднявшись из-за стола, суд выносит постановление:
«Брак считать расторгнутым...» — и с ходу приступает к следующему делу. Дмитрий Поляков сидевший в четвертом ряду, у самого прохода, начинает усиленно тереть ладони.
— «Слушается дело номер два о лишении прав материнства,— читает судья привычной скороговоркой,— Солонцовой Екатерины Васильевны, тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения, токаря завода «Осторецкий Сельхозмаш», проживающей по...»
Секретарь суда снизу делает Ананьевой какой-то знак, та не замечает и продолжает читать, напирая на «о». Дмитрий оставляет руки в покое и внимательно слушает. Он пришел к самому началу, он так и не смог уговорить Солонцову, и теперь ему оставалось лишь ожидать, как будут развиваться события дальше. Мимо него прошли разведенные: он — впереди, с безразличным серым лицом, она — за величественной мамашей, заплаканная и жалкая, с мокрым платочком в кулаке. Они вышли, и стало тихо, если не считать надтреснутого, окающего голоса судьи. Дмитрий сидел и слушал. Он весь сжался и слушал. Он медленно разглядывал людей, сидящих в зале. Судью — немолодую женщину с одутловатым лицом, заседателей. Обыкновенные человеческие лица, натруженные руки. Люди как люди, как большинство вокруг. Все будет хорошо. Все устроится.
Дмитрий опять сильно потер ладонь о ладонь. Спокойно, старик, спокойно. Тебе далеко не двадцать, и ты сам понимаешь: сейчас не время пороть горячку. Ты себя знаешь. Тебя крепко пришибла война, и ты с трудом сумел разогнуться. Не сразу, с огромным трудом ты сумел разогнуться. Не забыл? Этого не забудешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170