Сейчас они стояли голые, и две из них сломаны — как раз наполовину короче других. Он долго и медленно поднимался по лестнице — с пролета в пролет.
«А может, ничего этого не надо? — подумал он уже перед самой дверью.— Может, лучше всего повернуться и уйти?»
Он протянул руку и постучал, дверь распахнулась почти тотчас, в лицо ему плеснулось тепло, и он увидел Юлю — в простом облегающем платье, с пышной темно-русой косой, совсем такой, как раньше.
— Здравствуй,— сказал он, неловко переступая порог.— Можно?
Она протянула ему руку. Зоя Константиновна стояла поодаль и смотрела на него.
— Добрый вечер, Зоя Константиновна.
— Здравствуй, Дима,— ответила она, по старой памяти называя его на «ты», и пошла навстречу.— Юля говорила... Ты стал совсем взрослый, Дима, вот только лицо...
Юля сдержанно улыбнулась.
— Девять лет, мама.
— Девять... Я бы не сказала, что тебя не узнать, Дима. Лицо другое, а глаза-то, глаза совсем прежние. Проходи, проходи.
Он неловко мял в руках фуражку. Женщины наконец заметили. Юля взяла фуражку, повесила, и ему сразу стало не по себе в чистенькой комнате. «Прежние»,— подумал он невесело.
Зоя Константиновна налила ему чаю, он погрел пальцы, отхлебнул и шевельнул плечами — на него смотрела Юля. Неожиданно для себя он сказал:
— Трудно вот так встречаться после девяти лет.
— Почему?
— Не знаю, Зоя Константиновна. Мне трудно.
— Твоя откровенность неподражаема, Дима,— засмеялась Юля.
Он взглянул на нее, и она перестала смеяться. Его немного стесняла ее спокойная, уверенная манера держаться, он не находил чего-то очень нужного и дорогого в образе той девушки, почти подростка еще, который он пронес через все грязные годы унижений.
— Ешь, Дима, сейчас нечем особенно угощать, уж что есть.
— Благодарю вас, Зоя Константиновна, сыт. Поел перед дорогой.
— Еще чаю выпей.
— Чаю, пожалуй.
Юля придвинула ему стакан, коснулась локтем. Она перечисляла всех, кого помнила из своего десятого класса, кто убит, кто остался жив. Назывались знакомые
имена и фамилии, и тут же добавлялось: «убит», «пропала без вести», «убита», «этот жив, учится», «о ней ничего не знаю».
Они вспоминали и вспоминали. Зоя Константиновна наблюдала за ними. Она видела, чего стоит дочери этот разговор, она изумлялась ее выдержке, насмешливому иногда тону, но вскоре успокоилась и вслушивалась с интересом. Юля умело обходила тяжелые, больные вопросы, и Зоя Константиновна еще раз поразилась: не заметила, когда в дочери все так изменилось. Потом подумала, дочь — взрослая давно, имеет дело с большими людьми — удивляться нечему.
— Вот так мы и держались. Мама знает, люди разные оказались. Конечно, нас, девушек, касается, ведь ребята еще раньше в армию ушли. Сестры Точины в Германии затерялись. Недавно с их матерью разговаривала, плачет. А ты Солонцову Екатерину помнишь?
— Катеньку? Еще бы! В ее старшую сестру все ребята были влюблены. Помнишь, остальные девчонки злились? Катенька была такая смешная, рыженькая. Малышка совсем.
— У нее ребенок от немца. Настя — сестра ее — пропала где-то в Германии. Угнали в сорок втором, да так и с концом.
— Не может быть!
— Почему? Не тебе удивляться, Дима. Из Германии многие не вернулись, а мальчику уже пятый год.
Дмитрий не ответил, подошел к окну. Деревья облетели, лето прошло. Косо треснувшее стекло отошло. Он потрогал его пальцем. У Катеньки Солонцовой пятилетний сын от немца. Невероятные дела. Было почему-то больно, когда он думал об этом мальчишке.
— Как она так, Катенька-то? — спросил он, вглядываясь в темноту за окном, в сумрачные очертания улицы.
— А что она... Девчонкой совсем была, думала, видно, все кончено, испугалась. Точно не знаю.
— Трудно ей. Что ни говори, по нашим временам — трагедия. А мальчонку жалко. Ну, Катенька... Совсем же ребенком помнится.
Юля глядела на него, и он чувствовал ее взгляд. Ему было сейчас тяжело, и она понимала, она подумала вдруг, что стоявший у окна большой мужчина совсем ей незнаком. Тут ничего, ничего нельзя сделать. Прежний Димка, горячий, понятный, порывистый, ушел и не вернется, теперь нужно привыкать к нему такому вот, новому и чужому.
— Сама себе выбрала, никто не заставлял, чего ее жалеть? Такого наказания никто бы не смог придумать.
— Разве она понимала? Девочка, поддержать некому и одернуть тоже. Сестру угнали, она ведь с детства ей вместо отца и матери была, Настя-то.
— Зачем ее защищаешь, мама? На это они были взрослыми, а на другое...
Зоя Константиновна тяжело встала и прошла к плите. Дима Поляков ей нравился. Не нравился разговор: слишком натянуто, и говорили о том, чего можно было не касаться.
Она подбросила в плиту совок угля. Осенние заморозки уже сказывались, а окна пока не успели замазать и заклеить, все недосуг, руки не доходят. Она горестно подумала: сколько молодых судеб искалечено войной. По-настоящему войну, может, начинают понимать, только когда она кончится. Она сказала об этом, и ей никто не ответил.
Дмитрий поднялся из-за стола.
— Ладно. Спасибо вам. Уже поздно, я приду еще завтра. Можно?
— Разве ты не у нас ночуешь, Дима?
— Пойду, Зоя Константиновна. Переночую, не беспокойтесь.
— Глупости, Димка! — решительно возразила Юля.— Не выдумывай. Ты ночуешь у нас, ты же устал. Думаешь, я не вижу? Пойдем, вон моя комната, и не смей возражать. Скажи пожалуйста, он придет завтра...
— Зачем же стеснять? Я пойду...
— Перестань,— попросила она. И с шутливым вызовом: — Ты от меня так просто не отделаешься. Дудки, Димка, следуй за мной.
«Нет, нет,— подумал он, глядя на нее и готовый в этот момент умереть за нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170