А наших он уверял, что помогает им и пытается преодолеть косность китайцев... Вот вам примеры того, какое давление всюду оказывают на нас в Восточном океане.
Когда в сумерках офицеры, напевая хором русские песни, возвращались на судно, их остановил древний старик с седой бородой.
— Ты, что ль, батюшка, капитан будешь? — спросил он.
— Я, дедушка! — ответил Геннадий Иванович. — Что за нужда?
— Ступай, дедушка, своей дорогой, не занимай пустыми разговорами, — сердито сказал старику Машин.
— Прощения просим, — поклонился тот.
На берегу стояла толпа народу.
Слышался тенор Шестакова. Песню подхватил матросский хор. Послышался бубен, удалой посвист, топот многих ног и бабье повизгивание.
Подвыпивший Халезов запел баритоном «Не белы снега». Офицеры дружно подхватили, заглушая удалявшийся матросский хор.
— Наши загуляли! — с удовольствием говорил на борту «Байкала» боцман Горшков. — Не зевай, как подойдут, — предупредил он молоденького матроса.

* * *
К концу месяца бот «Камчадал», по распоряжению Машина, доставил с острова Медного трехлючную и однолючную байдарки и трех алеутов. К этому времени транспорт «Байкал» был снабжен и отремонтирован.
Снова погрузили на судно порох…
Утром 30 мая дул тихий западный ветер. Все население Петропавловска вышло провожать офицеров и матросов «Байкала».
На транспорте подняли паруса. Снова закурились дымки на Камчатских сопках. «Байкал» ответил из своих пушек. Машин, вытирая глаза платком, стоял на песке.
— Нравится мне, как он укрепил Петропавловск, — говорил Халезов. — Лишь бы подвоз был снаряжения и продовольствия. И зорко следят за морем.
— Видно, последние грабежи китобоев, когда тут батарею на дрова разобрали, заставил их за ум взяться, — ответил Невельской.
Тяжелые, крутые сопки поплыли мимо корабля — «Байкал» вышел из «ковша».
Через неделю стало заметно холоднее, и на ночную вахту офицеры надевали тулупы и теплые шапки; чувствовалось, что где-то неподалеку плавающие льды. За кормой тонули в море конусы Курил.
За обедом повар подавал оленье мясо, камчатских сельдей, соленых лососей и крабов.
— Удивительное чувство! — говорил мичман Грот. — Примерно то же самое испытывал я, когда шли у Горна и я увидел на Огненной земле дым... Вот, видишь землю, она близка...
— Да, вон там люди, тоже виден дым. А мы идем мимо, — сказал Ухтомский.
— Хочется подать сигнал.
— К сожалению, здесь суда не редкость, — заметил Казакевич.
— Живет же там кто-то, — замечали матросы.
— Офицеры сказывают — наша земля, русские живут и дикари тоже.
Пошел дождь, и очертания Курил исчезли. Подул ветер со снегом.
Невельской спустился в кубрик.
— Подобин! — крикнул капитан.
Матрос спал. Его стали расталкивать, но он спал.
— Боцман Горшков!
Горшков приподнял матроса.
Подобин открыл глаза, но спал, с отчаянием и с мукой во взоре, и ничего не понимал.
— Встать! — крикнул боцман, и матрос сразу очнулся, вылупив глаза.
— Почему ты не переоделся? — спросил капитан.
— Даже сам не знаю.
Матрос снял мокрую одежду, сложил на сушку к железной печи, лег и сразу же заснул.
— Надо следить, господа, — сказал Невельской офицерам, проходя с фонарем.
— Я прошу вас, отдайте наконец «Парижские тайны», юнкер, сколько можно держать! — говорил в кают-компании под стук ножей и вилок мичман Грот юнкеру Ухтомскому. — Уж, кажется, давно моя очередь...
— Я не могу уснуть без парижского романа, мичман...
— Это нездорово, так развивать воображение... читайте Дюма, а Сю отдавайте...
Штурман Попов с невольной обидой слушал подобные претензии товарищей друг к другу. Они напоминали о различиях, почти забытых за год. Подпоручик знал по-английски, но ведь это язык тружеников моря, а по-французски лишь кое-что. Говорят, «Тайны» тоже переведены. Он по-французски не мог так свободно читать, как мичман и лейтенанты. «Королева Марго» переведена, он прочел ее, а Халезов — «Тайны».
...Насмотрелись на Камчатский полуостров с его железным берегом сплошных скал, на стаи касаток, разрезающих в самый сильный шторм злые волны. Океан даже в хорошую погоду кажется качающейся огромной площадкой от горизонта до горизонта. И, наконец, Курилы в снегу, похожие на вершины затопленных вулканов, торчащих из глубочайших в мире впадин, и быстро поднявшиеся вверх, как сахарные головы, до самых облаков и даже уходящие иногда в облака и выше. Вечером эти горы круты, черны, страшны. А вообще-то, когда вахта закончена и выпит горячий грог, то хочется послать все это к чертям, забыться с книжкой на койке, при свете фонаря со свечой... Где-то каштаны на бульварах и хорошенькие женщины, прелестные кокотки в вечерних платьях с открытыми плечами. Или самые нарядные дома с разноцветными жалюзи и балконами. Потоки фаэтонов, экипажи всех родов... Театры... Кафе в садах и на тротуарах. Цветные зонтики. Дамы, проезжающие в открытых каретах, под вуалью и без вуали, в шляпах с цветами на полях.
У моряка в его угрюмой прокуренной каюте, куда заглянет вестовой за мокрой одеждой да еще обругает своего офицера, в мечтах и книгах тоже есть все, что и в самых прекрасных шумных городах...
Иногда воображение так разожжет кровь, что спасает лишь трубка, свисток боцмана, шквал, дикие удары ветра, сорвавшийся гик, лопнувший парус, качка, море наносит удар за ударом, вышибая все попытки предаваться соблазнам воображения... Вымотает, выбьет, и тогда повалишься и спишь без снов и без стонов.
Гейсмар, с его жестким профилем, спрашивает, тыча пальцем на карту в кают-компании:
— Почему вы думаете, что иностранцы могут занять устье Амура? Зачем им?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138