— Так точно, сухи! — вскочил матрос.
— А ну, попробуй, — велит доктор боцману.
— Садись! — приказывает боцман.
Широкогрудый, костлявый Конев еще переодевается в сухое белье. Матросы снимают после вахты сырую одежду, развешивают здесь же над печкой.
— Шестаков, зайди к капитану. Он велел, как сменишься...
— Ты грамотный? — спросил Невельской у матроса.
— Малограмотный, ваше высокоблагородие!
— Ведь ты пишешь письма товарищам...
— Пишу.
— Говорят, любишь задачки решать?
— Так точно...
— Хотим готовить тебя на механика. Будешь заниматься со мной и Петром Васильевичем.
На ночь команде выдали горячий глинтвейн. Кок разливал черпаком в чашки.
Весь день простояли на якоре. К Сескару подходила все новые суда и бросали якорь.
«Часто бывает у нас — начнем горячо, — думает капитан, вставая из-за своего стола с книгами, — а не умеем довести дело до конца! Столько у нас не сделано, не учено с детства как следует, народ темен, чиновники пьянчужки, за что ни возьмись — все валится... Дела слишком много. Кажется, век не управишься. Спохватишься, возьмешься, а вокруг сплошные дыры. Три дня потеряно... Утешимся, что первый блин всегда комом».
Он поднялся на палубу.
— Как, Подобин, отстаиваемся?
— Так точно. Дело обычное, Геннадий Иванович. В Балтийском море от порта до порта всегда неделями ходили в эту пору.
Если всмотреться, то все матросы разные, с разными привычками и ухватками.
Козлов — немолодой матрос, мохнатый и косолапый, с узкой переносицей и близко посаженными маленькими глазками, от этого как бы всегда насупившийся и очень похожий на медведя, такой же быстрый и ловкий.
Лучший марсовый Шестаков — он высок, светлая голова, выстрижен аккуратно, с серьгой в большой мочке уха.
Фомин — с толстым вздернутым носом и косо разъехавшимися скулами, с широко расставленными карими глазами. Грудь колесом, любит поговорить о девицах, гордится своими татуировками, которых на нем множество.
Рулевой Лауристан — светлый, розовый, как большой ребенок.
Лучший рулевой Иван Подобин. Когда на вахте, то кажется, что это кусок корабля, от загара такой же смуглый, как финляндская сосна. Словно и его на доках вырубили и приделали к судну. Руки никогда не оторвутся от руля. Подобин тоже грамотный.
Пока все более или менее благополучно. «Но вот как на описи начнут ветры меняться, замучают...»
Два месяца тому назад Невельской написал в Лондон инженеру, который принимал суда, строящиеся для России в Ост-Индских доках, просил выяснить, можно ли найти там готовую машину, чтобы поставить на шлюпку, приспособить к ней архимедов винт.
Еще нужны там новые книги, карты... Новые компасы, усовершенствованные. Капитан в мыслях своих уже в Лондоне. На судне ли он шел, пешком ли, ехал ли на чем-нибудь, голова как-то всегда опережала его...
Но вот и попутный подул... Под Готландом опять получили противный ветер... Почти две недели с трудом лавировали против ветра, перегнали более двухсот купеческих судов. Ели солонину, квашеную капусту и сухари, прежде чем бросили якорь в Копенгагене.
Ветер дул попутный, и в порту не задержались. В тот же день закупили провизии и утром снялись с якоря.
У Гельсинора спустили шлюпку, отвезли на берег письма к родным и знакомым в Россию.
— Знакомые места, Геннадий Иванович! — говорил Иван Подобин.
— Который раз мы с тобой идем здесь?
— Третий раз туда. Да обратно два раза шли. Нет, вы с Черного моря уехали, из Севастополя.
Капитан положил курс на Галопер. Письма пошли домой и к адмиралам. Проливы пройдены.
В голову приходило, что нынче впервые в жизни придется перейти экватор, увидеть тропические моря... Так желал он в юности и детстве! Но теперь уже влекли не тропические моря... Немного жаль, что юность прошла, что уже нет такого очарования в том, к чему стремился прежде. Все получилось по-иному. Началось с мечтаний о тропиках, а свелось к холодному Охотскому морю, к ледяному погребу. Там теперь земля обетованная. Там ключ к тропическим морям, к морским путям...
Приятно все же знать, что впереди мыс Горн. Будет испытание, к этому готовился всю жизнь, расспрашивал вояжеров, товарищей, читал жадно, изучал все, что только возможно.
Прибежал матрос. Капитана звали наверх.
Море все в пене. Ветер воет в снастях. Холодно. Все в бушлатах из клеенки, на теплой подкладке. Эти бушлаты сшиты по совету старых адмиралов, по особому заказу.
Ночью разыгралось. Заревела труба, засвистела боцманская дудка, матросы загрохотали сапогами по трапу.
Хлещет дождь. На мокрых, скользких реях люди убирают паруса. Вокруг сплошной рев и грохот. С силой ударил град величиной с голубиное яйцо, повалил снег.
— Довольно странно, — говорит капитан.
— Да, при зюйде! — отвечает Халезов.
К утру волны стали ходить через судно. Затрещала рубка. Едва спасли карты и приборы. Новый удар волны повалил рубку и унес груду дерева с палубы.
Днем стоял густой сумрак, не могли определиться. Как-то странно: судно без рубки, как собака с обрубленным хвостом... Хлынул проливной дождь. В полдень появилось солнце. Взяли высоту и определились. Оказалось, что за два дня снесло на двадцать миль. Держали на Галопер и ждали, что появится маяк. А все получилось не так.
Глава тридцать четвертая
МАТРОСЫ
Бриг как бы нехотя подымается на волну, потом слышится удар, форштевень разламывает тяжелый водяной вал, как бы пробивает брешь в его гребне, и на несколько коротких мгновений, кажется, наступает тишина и отдых. Корабль потом опускает бугшприт с заполненными парусами, валится, едва не черпая бортом.
В носу — матросские кубрики, и там, лежа после вахты на висячей койке, чувствуешь, как подкатывает к горлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138