И потом опять вспомнила у фортепиано то, к чему ее приучали и что было теперь светлым воспоминанием... Ее идеал — это человек высокий, красивый, величественный, с походкой, как у царя, с гордым повелевающим взглядом.
А капитан, выйдя на улицу, почувствовал, что ему грустно, жаль расставаться с Машей и жаль ее. Он заметил, что временами его рассказы были скучны ей.
«Смотрела на меня, кажется, с сожалением. Конечно, у нее свой мир. Их готовили влюбляться в героев Марсова поля. Милая, умная и славная девица, но не знает самых простых вещей! Все это «обыкновенные истории»! Всюду на свой лад».
Невельского в корпусе тоже учили любви к престолу больше, чем морскому делу. Теперь всю жизнь приходилось доучиваться.
Потом он стал мечтать о том, как прекрасно было бы полюбить девицу, которая поняла бы его. У него был бы лучший в жизни друг. Как бы он открывал ей глаза на мир, руководил бы ею, любил бы ее бесконечно!
Он ушел бы в плаванье, а она ждала бы, мысленно следуя вместе с ним вокруг света. Нежное, прекрасное, умное создание могло бы быть счастливо им.
Но ничего этого не было, и грустные мысли приходили в голову капитана в эту светлую ночь. За решеткой в канале вода, как вычерченная штрихами, мерцала и плескалась, а на другой стороне, как нарисованный небрежным карандашом, серел огромный плоский дом, в окнах которого еще не зажглось ни одного огня...
Глава тридцать вторая
АДМИРАЛЫ
Утром Александр Пантелеймонович провожал капитана на Английской набережной. Вся река была в движении. Корабли шли и вниз и со взморья. Вода волновалась и блестела на солнце.
— Я буду ждать, Геннадий Иванович, ждать с замиранием сердца, считая дни, — говорил Баласогло.
— Ну, еще увидимся, приезжайте на прощальный молебен и на обед!
«Ижора», шлепая плицами, пошла вниз по Неве, миновала эллинги и вышла в залив. Вдали лежал серо-голубой Кронштадт.
Невельской стоял на мостике, держа ручку машинного телеграфа, и опять, слушая мерный, уверенный стук машины, думал обо всем, что оставалось позади, о вчерашней встрече с Машей, об Александре и его странной судьбе.
Когда-то он сам уговаривал оставшегося без службы Баласогло поступить на место архивариуса.
«Но действительно странно обошелся с ним Муравьев. Может быть, мы сами виноваты, рано начали?»
Все это очень тревожило капитана сегодня...
На палубе оживленно разговаривали морские офицеры. Обычно, когда «Ижора» шла из Питера, их в качестве пассажиров набиралась целая компания. Вскоре один из них, коренастый, белолицый и белобровый, с узкими бакенбардами, с длинной нижней челюстью и тонкими красными губами, на которых играла язвительная усмешка, поднялся на мостик.
— Ну как, Архимед, командуешь? — спросил он. — Нравится марать руки?
— Скоро и тебе придется изучать механику! — повеселев, ответил капитан.
Он не мог нанести большего оскорбления своему бывшему однокашнику.
«А идет в кругосветное, чего доброго, получит два чина за переход, того и гляди, обгонит...» — со злостью подумал тот.
Невельской действительно с удовольствием командовал пароходом. В стуке машины было что-то надежное, вечное, прочное, как в голосе отца. За этот год Невельской привык к своей «Ижоре», изучил ее машину так, что мог бы разобрать и собрать ее. Он стремился к механике инстинктивно, чувствуя, что на Востоке знание паровой машины пригодится и что там нужно будет все уметь самому и не на кого будет надеяться.
«А как бы хорошо идти на опись на паровой шхуне! — подумал он. — Какое было бы облегчение... Хочешь — иди вперед, хочешь — назад, в любой ветер. Нет этой возни, беготни толпой».
При всей любви к парусному флоту капитан мечтал о пароходе.
«Но у меня будет, будет паровая шлюпка! Винтовая! В Англии разрешено купить. Деньги отпущены и даны наставления».
В гавани среди судов виден стал «Байкал», его мачты, паутина вантов, фалов, брасов.
Проводить Невельского в далекий путь приехали адмиралы Гейден и Литке.
Литке, высокий, остролицый, голубоглазый, с бакенбардами, густыми седыми усами и крупным носом, горячо обнял молодого офицера. Он облазил весь корабль, входил во всякую мелочь, запросто разговаривал с матросами и офицерами, и казалось, что с радостью сам пустился бы в плаванье.
— Транспорт в порядке, — успокаивающе заметил Гейден.
Гейден — в прошлом боевой офицер — ныне был директором инспекторского департамента, адмиралом свиты.
— Итак, в «безвестную», Геннадий Иванович? — Выражение лукавства явилось на остром лице Литке. — Обошли с вами все рифы! Теперь с богом!
Он не раз давал советы, как следует действовать в тех краях при описи...
— Были у Фердинанда Петровича?
— Да, все...
— Вот видите... А мне неудобно было к нему обращаться. Он мне доверил секрет. Фаддей Фаддеичу известно по долгу службы... Уж надо бы попросить Фердинанда Петровича, чтобы разрешил переснять карты. Он разрешил бы...
— А паровая шлюпка будет?
— Средства отпущены, Федор Петрович.
— Вспоминаю, как сам в первый раз уходил я вот так же в «безвестную» с Василием Михайловичем! Строг он был со мной. Я чуть было не подал ему в Петропавловске рапорт об увольнении. Пока шел вокруг света — клял своего капитана, а вот нынче вспоминаю с благоговением!
Литке задумался.
Невельской знал, что судьба его учителя не радостна. Ученый, практик, отважный моряк и путешественник, Литке всей душой стремился к научной деятельности. Царь превратил его в воспитателя своего сына, строго заметив однажды, что это дело тоже научное и важней всяческих экспедиций.
Много зим Литке прожил во дворце, в комнатах Константина, окруженный почетом, но лишенный возможности заниматься исследованиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138