– Барбара? Что же она должна была, в таком случае, со всем этим сделать?– Не совсем то. Я пытаюсь сказать, что девушки их возраста, Эл… у них должны быть какие-то сложности. А причиной этих сложностей оказывается молодой человек, который скачет во всех направлениях. Это естественно. И для Барби особенно.– Но почему Барбара? – спросила медсестра Торн невозмутимым тоном.– Для меня непривычно такое говорить, Элеанор, но я просто не перестаю думать, что это какая-то ошибка ставить самых молодых работать вместе так часто, особенно в этих условиях. – И, говоря это, она кивнула по направлению к окну. Даже в основном в направлении гостиной для медсестер и нарциссов Гарсиа.– Да ради бога, что ты имеешь в виду? – пронзительно вскрикнула Элеанор.– Дело в том, Элеанор, что девушки находятся здесь целый день со старыми больными ворчунами – а потом неожиданно появляется молодой человек! Некто такого же возраста – вот как раз как сегодня утром. Видела бы ты нашу Барби! Я скажу тебе, что она была как на иголках! Я даже не знаю, где я еще видела молодую девушку, настолько расстроенную!– Да, этим утром, – сказала Элеанор, успокаиваясь, – это, конечно, был несчастный случай, я это допускаю, Бет, но я в тот момент была на подмоге у Буллоксов. Но все же – спроси себя, как часто это вообще случается?– Судя по тому, что я видела, довольно часто, – ответила Бет с чувством собственного достоинства.– Что, случай интоксикации этим утром? В самом деле, Бет, – сказала Элеанор со странным смешком, – ты же не об этом говоришь!– Как так? – вскрикнула Бет, слегка хрипло от того, что была застигнута врасплох, но тут же с таким знанием дела изогнула брови дугой, и, чтобы ничего не упустить, она продолжила веселым тоном: – И кто же это был на этот раз, могу я спросить?– Почему нет, Бет? Кто иной, как ты думаешь, если не мальчишка мистера Эдвардса из колледжа?– Ральф Эдвардс! Конечно, Элеанор, кто еще это может быть?!– Да, хорошо, я не скажу, что там может быть что-то, имеющее к этому отношение. Бет, так что ты думаешь?– Я скажу тебе, что я думаю, Эл, – величественно сказала Бет. – Я думаю, что наши девушки без памяти влюблены в этого молодого человека. И буду так думать, пока я не пойму, что очень сильно ошибаюсь, – добавила она, как будто бы почти никогда не ошибалась.– Что, и Джейн тоже? – спросила Элеанор, переводя разговор на другую тему.– Кто же еще, – сказала Бет, как будто уже сейчас, наконец, они лежали, все эти девушки, беспомощные, перед этим мужчиной.За этим последовала пауза, и казалось, чем больше она длится, тем больше растет нетерпение Бет. Элеанор откашлялась, а затем просто сказала:– Я не знаю, Бет. Ты вообще об этом когда-нибудь думала?– Ты что имеешь в виду?– Нет, я имею в виду, ты можешь что-нибудь вообще предположить?– Ну да, Эл, – сказала Бет с пафосом, хотя на самом деле это была чистой воды импровизация, – все, что я сейчас хотела бы знать, так вот это: когда я дежурила в Хиллкресте, я не должна была взять мою Джейн с собой? И потом, мы периодически берем ее на основную работу, и слава небесам, что она у нас работает! Ты себе не представляешь!Когда медсестра Торн согласилась обсудить это при первой же возможности с доктором Чарльзом, главой Клиники, обе женщины перешли на тему обсуждения этого пожилого человека самого по себе и его скорого выхода в отставку. Они кратко об этом переговорили, а дальше, по ассоциации, разговор пошел о его возможном преемнике, и им, судя по всему, должен был быть доктор Эйхнер, о котором в его сорок девять лет говорили «сравнительно молодой» и, как выразилась Бет Джексон, «на самом пороге своей карьеры».Дальше не было никакого упоминания о глиняных вазах, и разговор двух женщин стал более-менее неясным, ушел в сторону. Они разговаривали о своих собственных делах, как будто с меняющимся к вечеру светом в окнах они отвлеклись, стали рассеянны. За окнами гас, умирал сияющий день. Сотни быстрых и легких облаков, ни к чему не привязанные, каждое маленькое и белое, словно снег, плывут высоко по раннему утреннему небу, абсолютно свободные, поднимаются и становятся даже выше самого солнца – или так просто кажется, – и, странствуя, они достигают дня, вечно сияющего, и дальше, рассеянные, свободные, такие маленькие и прелестные, они летят, спеша, и достигают полудня; и оседают в тот же момент, когда на землю оседает вечер, и теперь, уже усталые, теснятся все вместе, как будто уже в полудреме, под закатывающимся солнцем – и затягивают тенью западный небосклон.
В полицейском участке патрульный сдал рапорт и теперь стоял рядом с доктором Эйхнером перед главой округа, Капитаном Хоуви «Голландцем» Мейером. Прочитав рапорт, от которого он периодически отрывался, просто чтобы взглянуть на обвиняемого доктора Эйхнера, капитан, маленький седой человечек, давно перешагнувший возраст своей отставки, вздернул головой и показал глазами, что можно приступать, как будто бы вытянул шею за очками.– Хорошо, хорошо, – сказал он, и при этом он никого не напоминал сейчас так сильно, как одного старого киноактера, знаменитого своими характерными ролями. – Как долго вы проживаете в этой стране, мистер? – Доктор собрался ответить, но, как будто бы это было неуместно, капитан, опершись на локти, поднял обе руки, сжал ладони вместе перед своим лицом, которое сейчас выражало снисходительную, почти братскую улыбку, и произнес имя доктора, нарочно выговаривая гортанным звуком, – Эйхнер, – и продолжил скучным, ровным голосом, попытавшись выговаривать каждое слово раздраженно и удивленно. – Кто вы, доктор? Голландец или немецкий еврей?Человек сам по себе весьма неучтивый, этот капитан обожал расследовать дела иммигрантов первого поколения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56