Он так давно не пел, что этот импровизированный концерт казался именно тем счастьем, которое так долго ускользало от него и наконец-то пришло.
-- Комбат, батяня, батяня комбат! -- теперь уже на полтона выше любэшного взял Санька. -- Ты сердце не прятал за спины ре-ебят. Летят самолеты, и танки горят...
-- Так бьет йо-о, комбат йо-о, комбат! -- вскочив, завизжал рыжий.
Оттолкнув Саньку, он вылетел в проход между рядами коек и
заплясал, ударяя ладонями по ступням. Ступни были серыми. То ли от
грязи, то ли оттого, что на них все-таки были носки. Санька
удивленно смотрел на серые пятки и, только когда свет лизнул по
ним, понял, что ступни посечены порохом.
-- А-а-гы, гы-гы, -- обрадованно вздохнули оба ряда зрителей.
Санька, прижавшись затылком к холодной трубе койки, бросил испуганный взгляд на Косого. У того все так же лицо было залито патокой, но в глазах плескалось уже что-то новое, до этого не виданное Санькой.
-- Па-ахан, батяня, батяня пахан! -- орал рыжий так, что уже начинал хрипеть, точно его душили. -- За нами все шобло и урок косяк!
Фальшивил он так зверски, будто уже пел и не "Комбата", а "Подмосковные вечера". Слов, кроме припева, рыжий не знал и, еще дважды отдубасив свои многострадальные пятки под все то же "шобло" и "урок", сразу обмяк, сгорбился и уточкой, раскачиваясь, проплыл ко вмятине, оставшейся от него на койке.
-- А-артист! Ну-у, артист! -- поощрительно врезал ему по худой ляжке седой. -- Тебя можно уже по телику показывать. Все мочалки тащиться будут.
-- А соски? -- хрипло спросил рыжий, вбивая негритянские ступни в тапки без задников.
Он дышал с яростью бегуна, еле закончившего марафон. Еще немного -упадет и умрет.
-- И соски тоже. В одной компахе с лярвами, чувихами и алюрками! Они твои копыта геройские как просекут, так и штабелями под тебя валиться зачнут!
-- А-га-га, -- поддержал седого левый ряд.
Проведя по нему взглядом, Санька ощутил наваждение. В том ряду, где сидел Косой, только он говорил членораздельное. Остальные выглядели какими-то заколдованными. Саньке представилось, что и он со временем мог бы оказаться в этом заговоренном ряду, и он внутренне съежился.
-- Ты мои пятки не трогай! -- с улыбкой показал седому маленький костлявый кулачок рыжий. -- Они у меня героические. Еще пацаном всю дробь двухстволки сторожа на себя приняли!
-- А чего тырил-то?
-- Харч.
-- О-о, и нам пора хавать, -- напомнил седой, посмотрев на часы. -Почапали, Косой?
-- Бурдолага у нас, а не харч, -- вяло огрызнулся пахан.
-- Декохт пришпилет -- и помои схаваешь.
-- Я весь репертуар Антонова могу, -- постарался вставить Санька в перепалку о еде.
-- Без понта? -- дернул головой Косой.
Дернул будто пуля туда попала. Да только Антонов и был пулей. Чуть ли не как гостайну выдал Саньке один пацан, что без ума Косой от песен Антонова.
-- Любую могу, -- напрягся Санька.
-- А вот где "не помирай, любовь", помнишь?
-- Конечно. Слова Азизова и Белякова, музыка соответственно, значит, Антонова...
-- Без гитары сбацаешь?
-- Да.
Санька знал, что в отряде этажом выше есть гитара, но он играл не настолько хорошо, чтобы без ошибки взять аккорды. Знал о гитаре и Косой, но ему, как он ни ругался с седым, тоже хотелось есть, и он решил не терять время, оставшееся до обеда.
-- Тогда гони! -- приказал он.
Протяжные песни Юрия Антонова, очень сильно похожие именно своей протяжностью на песни ямщиков, во всяком случае, такие, какими их донесло до нас время, были довольно сложны для исполнения. Певец -- живой человек, и ему нужно дышать. Чем больше между словами пауз для набора воздуха, тем больше шансов у песни стать застольной. У песен Антонова, если не считать припевов, пауз для дыхания было мало, и Санька, иногда ощущая, как пустеет голова и сгущаются в глазах сумерки, все же вытянул на паре вдохов первый куплет песни "Для меня нет тебя прекрасней", чуть отдохнул на припеве и опять продолжил свои муки.
Мужики слушали молча. Саньке верилось, что им нравится его чистый, почти идеально теноровый голос, и он не мог даже представить, что, к примеру, седой его не слышал вовсе, потому что его оглушили тоскливые мысли о предстоящих еще аж двух годах отсидки за колючкой, а рыжий думал, что у одного из сидящих в ряду Косого зека -- неплохие котлы, то есть часы, и их нужно бы сегодня вечерком выиграть в карты, а у Косого в голове флюгером вертелось одно и то же "Не умирай", "Не умирай", "Не умирай", потому что шестерки недавно вычитали в его медицинской карточке и застучали, что у него найдена опухоль прямой кишки, и теперь это антоновское "Не умирай" отдавало плохим предчувствием.
-- Другую какую спой, -- оборвал Косой Саньку на середине третьего куплета, -- там, где летним зноем чуть не стала стужа.
-- "От печали до радости"! -- усмиряя одышку, выпалил Санька.
-- Вот лучше эту давай.
Скрипнув ржавыми пружинами койки, Косой подбил себе плотнее под бок обе подушки, прислушался к своему телу и неприятно ощутил, как колко, на одной ноте, ноют ягодицы. В каждую из них будто вкручивали по велисипедной спице. А в животе стоял кол. Плотный осиновый кол. Врачи могли вообще-то и не ошибаться. Не всегда они ошибаются. Молоденький лысый зек с чуть оттопыренными ушами старательно открывал перед ним рот, вытягивая цыплячью шею, что-то пел, и когда он, прорвавшись сквозь муть своих плохих предчувствий, все-таки уловил слова "от печали до радости -- ехать и ехать", то представил, как его холодное тело везут на скрипучей лагерной телеге на погост, где уже заготовлена номерная, без имени и фамилии, бирка на палке, так и не ставшей черенком лопаты, представил, сколько радости будет от его смерти не только у начальства колонии, но и у ближайших же дружков, особенно седого, уже давно мечтающего стать паханом зоны, и зло оборвал певца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138