Лишь говоря о музыкальных делах, он механически всегда снимал шляпу, клал ее куда попало, а затем через минуту снова нахлобучивал на голову. Но это уже была просто маленькая странность, охотно прощаемая гению. В остальном же его внешний облик не вызывал замечаний даже у самых придирчивых леди.
Что касается музыкантов, им важен был та­лант Дворжака, а талант был такого масштаба, что сразу же вызвал уважение. Для оценки его не было надобности, беря фальшивые ноты, устраи­вать экзамен, который шутки ради иногда позво­ляют себе оркестранты при первом знакомстве с дирижером.
В Лондоне репетиции с хором, солистами, ор­кестровые репетиции - все прошло великолепно. Но и здесь Дворжака ошеломил размах англичан. Ему еще никогда не приходилось работать с хором в восемьсот сорок человек. Сообщая об этом в Прагу, он писал: «Пожалуйста, не пугайтесь! Соп­рано- 250, альтов-160, теноров-180 и басов - 250». Добавьте к этому оркестр и колос­сальный орган. Конечно, слаженное звучание такого ансамбля в грандиозном помещении Алберт-холла, вмещавшем до двенадцати тысяч человек, могло оставить неизгладимое впечатление, если, к тому же, исполнялось хорошее произведение.
Концерт прошел великолепно. Это было 10 мар­та 1884 года. «От номера к номеру возрастал все­общий восторг,- писал Дворжак, - и к концу апло­дисменты были такими бесконечными, что я снова и снова должен был благодарить публику. В то же самое время с другой стороны оркестр и хор оглу­шали меня самыми горячими овациями. Короче, все прошло так, что лучшего желать я просто не могу».
Отзывы английской критики тоже были весьма восторженными. «Тайме» писала, что Дворжак по­казал себя искушенным дирижером, великолепно сумевшим использовать те исключительные музы­кальные силы, которые ему были предоставлены.
Через неделю в Сент-Джеймс-холле состоялся: второй концерт, на котором Дворжак так же ус­пешно продирижировал увертюрой «Гуситская», первой (шестой по счету) ре-мажорной симфонией и второй «Славянской рапсодией».
Газеты еще больше запестрели именем Дворжа­ка. Лондонское филармоническое общество готови­лось избрать его своим почетным членом. В салонах говорили, что он-де лев нынешнего музыкального сезона, обыгрывая, очевидно, чешский герб. «Кто мог бы подумать, что когда-нибудь в жизни я попаду сюда, так далеко за море, в этот огромный Лондон, и что здесь меня будет ожидать такой триумф, какого удостаивается мало кто из арти­стов-иностранцев!»- писал Дворжак отцу.
Роскошный дворец Литлтона, как в большой праздник, сверкал огнями, когда почтенный изда­тель устраивал прием в честь Дворжака. В его за­лах собрался весь цвет театрального и музыкаль­ного мира Англии, собрался, чтобы услышать еще раз что-нибудь из сочинений Дворжака, которыми Литлтон потчевал своих гостей, чтобы посмотреть, как выглядит вблизи бывший чешский мясник, со­чиняющий такую удивительно волнующую музыку. А Литлтон, в конце вечера усадив Дворжака рядом с собой на диван, заверил его, что руководимая им фирма охотно напечатает что-нибудь из его сочи­нений и, кроме того, сделал серьезный заказ. Он предложил Дворжаку написать новую ораторию для предстоящего через два года фестиваля в Лид­се.
В жизни Дворжака наступил новый период. Триумфы в Англии, естественно, усилили интерес к его творчеству в других странах, вплоть до Авст­ралии. Чехи, воспылав гордостью за своего сооте­чественника, стали чаще играть его музыку. По воз­вращении из Англии Дворжаку сразу пришлось ди­рижировать своей ораторией в Пльзни, Кромержиже и Оломоуце. Повысился спрос на печатные из­дания его произведений, и Дворжак бесцеремонно потребовал у Зимрока повышения гонорара. Полу­чив от него очередное издание, он писал ему: «...деньги и ноты (того и другого очень мало) я получил; надеюсь, что Вы исправитесь».
Теперь у Дворжака появилась возможность пре­вратиться из бедного родственника, живущего в ка­ретном сарае, в богатого землевладельца. Он любил природу Высокой, считал, что нет прекраснее ее лесов, и потому уговорил своего шурина гра­фа Коуница продать ему обширный земельный уча­сток, откуда открывалась красивая панорама на раскинувшуюся в долине деревню Тршебско. Двор­жак огородил этот участок и принялся в центре его строить дом, а вокруг разбил большой сад. «Вот уже несколько дней как я нахожусь опять здесь... - писал он Зимроку с Высокой, - и все время восхищаюсь очаровательным пением птиц. О сочинении вообще не думаю, и Вы должны мне поверить, хотя это звучит невероятно... я наслаж­даюсь жизнью, а работать начну только тогда, когда уже отдохну, когда опять обрету новые силы!».
В это время в Праге в больнице душевноболь­ных скончался Бедржих Сметана. Погребальный звон колоколов отозвался болью в сердцах чехов. Нескончаемый людской поток шел к Тынскому хра­му, где на возвышении стоял гроб. К подножию его возложил венок и Дворжак. Теперь он оста­вался первой фигурой чешского музыкального ис­кусства и должен был с честью его представлять.
Дворжак вспомнил о заказе Литлтона, и хотя до фестиваля еще оставалось много вре­мени, стал искать материал для оратории. Он хотел что-нибудь чешское. Непременно чешское! Скажем, из жизни Яна Гуса. Могло бы выйти ве­ликолепное произведение. К сожалению, Дворжак не нашел подходящего текста. Тогда он обратился опять к Эрбену. Среди баллад поэта его привлекла одна под названием «Свадебные рубашки». Сюжет ее, заимствованный из чешских народных преданий, перекликается с «Ленорой» Бюргера, также осно­ванной на народной легенде, и «Людмилой» Жу­ковского. Разница только в том, что героиня Эрбена, шьющая в ожидании жениха свадебные ру­башки, не погибает, как у Бюргера и Жуковского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61