Велназар-ахун наказывал за искажение арабских слов очень жестоко, иногда розгами, а чаще зажимал ноги проказника меж специально для таких целей вбитыми в земляной пол кольями и колотил палкой по голым пяткам.
Но сына Велназар-ахуна, моллу Абдурахмана, хотя он и не прибегал к телесным наказаниям, проказливые талебе боялись больше. Моллу Абдурахмана невозможно было провести. Услышав малейшее искажение в произношении, он поднимал руку и говорил:
— Ты очень способный, Мейлис. Поэт, написавший эту суру, жил в давние времена. Разве он мог знать, что когда-то родишься ты, такая светлая голова, которая будет образованнее его и поправит бедного поэта...
В таких случаях смеялись над учеником, что задевало его самолюбие. А молла Абдурахман продолжал словесное наказание нерадивого.
— Нет, говоришь? Не образованнее ты древнего поэта? Тогда, дорогой, давай разберемся, отчего люди до сих пор этого поэта не забыли и зачем я заставляю тебя учить его суры...
И до седьмого пота гонял молла Абдурахман ученика, пока не добивался от него чистого и правильного произношения. Уловив в голосе ученика наконец желанные звуки, молодой учитель подходил к нему, клал на плечо руку и говорил:
— Садись, Мейлис. Ты хорошо поработал. И прах древнего поэта может теперь упокоиться в своем захоронении. Больше никто в нашем классе не будет тревожить его вечный покой, коверкая прекрасные суры...
Молла Абдурахман никогда не кичился перед учениками своей образованностью, своим положением учителя. Он даже мог, убедившись, что поблизости нет никого из почтенных яшули, затеять веселые игры со старшими учениками. А если он подмечал, что сын какого-либо бая держит себя надменно с сыновьями простых дехкан, тут уже пощады от него не жди.
— Э, Салых,— говорил барчуку учитель,— да ты никак вкушал плов с пророком? Будь милостив, снизойди к нам, простым смертным. Позволь нам облобызать полы твоего халата... Нет, говоришь? Пророки тебя не отметили своей дружбой? Ну тогда, дорогой, возьми веник и подмети класс, пока мы будем во дворе играть...
Любимой поговоркой моллы Абдурахмана были слова: «Аллах создал всех равными». Баи селения косились на этого необычного моллу, но в споры с ним не вступали. Своим острым языком молла Абдурахман мог так выстегать и высмеять, что потом еще долго односельчане повторяли его слова. К тому же
его, молодого еще человека, уже давно приглашали на советы старейшин. И часто его мудрое слово оказывалось решающим...
Среди немногих учеников, жалевших о прекращении занятий в школе и скучавших по мудрым беседам моллы Абдурах-мана, был Довлет. Он тяготился вдруг обретенной свободой, не находя себе нового занятия, способного увлечь так же, как учеба. А вот у его лучшего друга Сапарака закрытие школы не вызывало печали. А ведь в учебе Сапарак преуспевал, многое схватывал даже быстрее Довлета, а учителю он задавал больше всех вопросов. Тогда почему же, как и большинство мальчишек, он радовался закрытию школы? Довлет не понимал, что между ним и Сапараком была большая разница: он, Довлет,— сын военачальника, а его друг — всего лишь сын простого дехканина. На плечи его друга Сапарака уже давно легли взрослые заботы, от которых в большой степени зависело благополучие семьи...
С отъезда отца Довлета прошло уже больше двух недель. Где теперь пролегал путь Сердара? Каких земель достигли армия мятежного принца и туркменское ополчение? Были ли уже сражения? Жив ли его отец?.. Никто в селении не мог ответить на эти вопросы, занимавшие Довлета. Как и все, мальчик надеялся на перемены к лучшему, которые добудут в боях соплеменники. Но в глубине души зрело сомнение в том, что война способна принести мир...
Хуже всего, что Довлету не с кем было поделиться своими тревожными размышлениями. Дома одна мать. В одной руке Аннабахт постоянно носила маленького братишку Кемала, а другой выполняла множество дел: прибиралась в юрте, готовила пищу, подбирала разноцветные нити, которые должны превратиться в ярчайшие узоры будущего ковра... Дел у матери было множество, ей ли слушать рассуждения Довлета. Старший брат Гочмурат, как считал Довлет, вообще не принимал его всерьез. К тому же Гочмурата почти никогда не было дома. С утра он угонял на пастбище отару овец, вечером пригонял ее назад, наскоро ел, не очень-то вникая, что подала ему мать на ужин, и уходил к своим сверстникам в селение...
Не с Айшой же, с девчонкой, делиться Довлету своими мами! Да и сестренка редко сидела дома, часто убегала к подружкам, жившим в нижних рядах селения...
— Мама, я пойду к Сапараку.
Увидев, что ее любимец устремился к выходу из юрты в одном чекмене, Аннабахт всплеснула руками и тут же ловко ухватила сына за полу.
— Да что же это за наказание такое! Их всех, и больших и малых надо одевать своими руками.
Но в ворчании матери Довлет не чувствовал злости, поэтому он покорно позволил подвести себя к сундукам с одеждой, стоявшим в глубине юрты. Ничуть не обманутая его покорностью, Аннабахт, не выпуская его полу, ловко подняла расписанную узорами тяжелую крышку сундука и стала копаться внутри... Довлет часто дивился ловкости матери, в раннем детстве ему даже порой казалось, что у нее не две, а больше рук. Если остальные обитатели юрты делали какое-то одно дело, то мать почти всегда была занята сразу пятью, а то и десятью. Довлет долго думал, что его мать имеет в каждом пальце по глазу, иначе как бы она могла столько всего переделать, будь у нее только два глаза, как у всех людей...
Аннабахт извлекла из сундука обшитую мехом безрукавку, которую совсем недавно отец купил в Мешхеде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133