«Живым останется Гочмурат или я!» Другие тоже грозятся...
— Мясники всегда были на хвастовство щедры, но шишки чаще доставались им.
— Ох, что вы такое говорите, деда,— замахала Аннабахт руками на Аташира-эфе.— Зачем ты голову ему разбил, несчастный? — накинулась она и на Гочмурата.
— Что, лучше было дать себя зарезать? — закричал на мать тот.
— Вай! Совсем у меня мозги запутались с этими вашими ножами, с вашими саблями, ружьями да с кулаками...
— Успокойся, подруга,— обняла за плечи Аннабахт соседка Огулсабыр-эдже.— Мужчины в доме — много хлопот, но и счастье для женщины...
У самой Огулсабыр-эдже в доме мужчин не имелось, поэтому произнесла она последние слова печально, и эта печаль смутила жалостью отзывчивую душу Аннабахт, заставила ее умолкнуть...
Закончив перевязку, знахарка Бибигюль сняла со своей шеи заклинательный амулет — вырезанную из кости фигурку лошади (Довлет подозревал, что это была обычная шахматная фигурка), трижды обвела им.вокруг головы Гочмурата, бормоча какие-то невразумительные для непосвященных слова.
— Дай аллах тебе поправиться,— завершила она свое действо словами, уже всем понятными.
Благодарная Аннабахт с поклоном преподнесла знахарке мешхедский платок. Хотя сам платок дорогой, но не он составлял плату: в одном из его углов были завязаны в узелке серебряные монеты. Корыстолюбивая знахарка Бибигюль, чтобы выуживать у пациентов помимо денег еще какие-либо подношения, придумала притчу: «Духи болезней очень жадны,— говорила она.— Увидят монеты — нахлынут в дом ваш целой гурьбой. А потому плату за мои труды вы должны завязать в какую-то материю».
Довлет всегда дивился, сколько всего намешано в натуре этой женщины. Крикливая и жадная, она умела врачевать людей лучше других табибов. Самая злоязыкая сплетница в селении, Бибигюль-эдже, как никто другой, умела утешать попавших в беду и высушивать чужие слезы. Гадала она так, что иногда ей удавалось смягчить сильного и злого в пользу слабого и раскошелить богатого в пользу неимущего. То самое простое вдруг запутает, то очень просто выведет мятущ>юся душу из самого безнадежного лабиринта. Вот и теперь она вдруг принялась пилить тот сук, на котором сама сидела...
— И что вас всех, мальчишек окаянных, драться тянет,— свернув платок с монетами и сунув его за пазуху, принялась рассуждать Бибигюль.— Ведь кто бы там ни победил из вас, а выгода достанется мне. И за голову Байсахата мне серебра отсыпали, и за руку Гочмурата...
— Вы обеднеете, Бибигюль-эдже, если мы не станем драться,— рассмеявшись, сказал Гочмурат.
— Глупый ты, глупый. Да ваши царапины меня только от главного дела отвлекают. Это твоя мать только в ворожбу не верит. А остальные женщины с нетерпением ждут своей очереди, когда я заявлюсь к ним и погадаю на мужчин, ушедших вслед за принцем. Будь он неладен...
— Что вы такое говорите, почтенная Бибигюль! — испугалась Аннабахт.— Если с принцем случится неладное, то и нашим не поздоровится, и моему мужу Сердару, и вашему сыну, молле Абдурахману...
— Не такие они безмозглые, чтобы, подобно баранам, лезть под один нож с принцем Саларом,— беспечно ответила Бибигюль, а лицо Аннабахт от ее слов сразу прояснилось...
«Да, непростая мать досталась нашему учителю,— подумал о Бибигюль Довлет.— И ласточкой способна прикинуться, и голубкой, оставаясь при этом хитромудрой совой...»
Когда говорливая соседка Бибигюль, вволю напившись чая, наконец покинула их дом, уже стемнело. Но и в темноте селение еще продолжало бодрствовать: в разных концах раздавались окрики запоздалых чабанов, загоняющих во дворы отары, слышны были крики играющей детворы, в переулках изредка мелькали плотные тени поздних прохожих...
Довлет вышел со двора и сразу остановился. Его легонько боднул лбом под коленку наскочивший на него Евбасар. Мальчик погладил голову верного пса, а тот лизнул ему руку. Это была их привычная игра: и останавливался Довлет нарочно, и наскакивал на него пес шутливо. Собака даже хорошо знала, куда теперь направит свои шаги мальчик, а потому и унеслась вперед, быстро взбежала на невысокий холмик и застыла четким силуэтом на фоне неба. Вскоре на этот холмик взошел и Довлет. Это были мгновения в их жизни, наиболее сближавшие мальчика и его собаку. Довлет уселся на пеньке какого-то дерева, срезанного еще до его рождения. Евбасар улегся у его йог. Вглядываясь в темноту ночи, они дружно молчали, каждый думая о своем...
Довлету хотелось, чтобы на небе были видны яркие звезды, на которые мальчик любил устремлять свой взгляд, мечтая о чем-то неясном, но желанном...
Евбасар на небе отдавал предпочтение месяцу. Хотя пес, в отличие от большинства собак, не был жадным на съестное, но все же месяц напоминал ему хорошо смазанную маслом лепешку, думать о которой было приятно. К тому же при месяце хорошо видно вокруг и можно еще издали заметить приближение врага, если тот появится...
Но сегодня ночь набросила на селение одну из самых новых своих бурок, в которой не было ни одной прорехи Зато прорехи были в юртах бедняков селения, пробивающиеся сквозь них лучики света пульсировали во тьме, словно живые. «Ветхость тоже способна рождать красоту»,— подумал мальчик.
— Дове! Где ты там бродишь, полуночник? — долетел из ночи голос деда.
Во дворе мальчик и собака расстались: Евбасар отправился в кошару, он и ночью должен был стеречь овец, а Довлет вбежал в юрту...
— Львенок мой,— ласково обратился к нему Аташир-эфе,— ты не смог бы в оставшиеся от нашей очереди дни попасти овец вместо Гочмурата?
— Что вы надумали, деда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133