– Люси… дорогая моя Люси…
Потом она отступила назад – и в гробовой тишине слова ее разнеслись по всему залу:
– Ваше Величество, вы разрешите мне снять маску?
– Только если вы сами этого хотите, Люси, – прошептала я.
– Да. Пусть все увидят мое лицо, – ответила она.
И Люси драматическим жестом сорвала с себя маску. По залу пронесся ропот изумления. Лицо Люси открылось – и оказалось по-прежнему прекрасным; ее великолепная бело-розовая кожа оставалась безупречной.
Придворные зашевелились – и устремились к Люси. Всем хотелось подойти к ней поближе, взглянуть на нее и поздравить с исцелением. Да, ведь эта сцена была вполне в духе Люси Хэй.
Я сказала, что мы просто обязаны отпраздновать выздоровление Карла, да и Люси тоже, и должны по этому случаю поставить пьесу или устроить представление театра масок. Я хотела, чтобы в честь такого события была специально написана пьеса, поэтому пригласила сочинителя, творения которого всем нам очень нравились. Это был Бенджамин Джонсон, мужчина в летах; у него было бойкое перо, и я несколько раз просила этого человека написать пьесу для нашего театра масок. Теперь работать с Джонсоном я поручила нашему лучшему декоратору, архитектору по имени Иниго Джонс. Перед моим приездом в Англию сгорел пиршественный зал во дворце Уайтхолл, и новый зал строил Иниго Джонс. Он был единственным сыном портного, но дело свое знал отлично, и творения господина Джонса во множестве украшали столицу. К сожалению, зодчий и Бенджамин Джонсон терпеть не могли друг друга и постоянно ссорились. Джонсон однажды сказал, что если в одной из пьес он создаст образ злодея, то обязательно назовет его Иниго. Жаль, что я не вспомнила об этом, когда поручала им работать вместе. Разумеется, скоро они переругались вконец, поскольку на титульном листе новой пьесы Джонсон поставил свое имя первым.
Я рассердилась на них обоих, прогнала их, вызвала Уолтера Монтегю и поручила ему начать все сначала и создать произведение с песнями и танцами, которое мы могли бы поставить во дворце. Уолтер Монтегю был сыном графа Манчестерского и большую часть времени проводил за границей, во Франции и Италии; многие утверждали, что у него нет ни остроумия, ни изящества Бенджамина Джонсона, однако Монтегю хорошо понял, какую пьесу я хочу получить.
И он придумал представление в масках под названием «Пастушеский рай»; пьесу эту все окружающие немедленно объявили великим произведением искусства.
Многие стремились принять участие в нашем спектакле. Главную героиню должна была, конечно же, играть я. Сначала я обрадовалась тому, что у меня такая большая роль, но потом буквально содрогнулась, увидев, какое огромное количество слов предстоит заучить наизусть. Мне почти захотелось вернуть Бенджамина Джонсона, который, несмотря на всю свою сварливость, умел выразить столь многое в нескольких кратких фразах.
Мы весело посмеялись, прочитав свои роли, – а потом только и говорили о пьесе, которую собирались сыграть как при дворе, так и для горожан.
Ожидалось огромное количество народу, так как простолюдинам было разрешено присутствовать на спектакле, если они сумеют попасть в зал. А это было совсем непросто: лорд-распорядитель сделал все, чтобы не допустить чернь на представление. Но я сказала, что желание людей увидеть свою королеву на подмостках так естественно, и попросила стражу не быть слишком уж суровой.
Представление продолжалось восемь часов; в нем было много пения и танцев, что мне страшно нравилось; и хотя почти всем зрителям пришлось сидеть на полу, скрестив ноги, и немало участников спектакля позабывало свои тексты и им громко подсказывали, пьеса имела большой успех и я от души радовалась, видя, как люди смеются и развлекаются вовсю. Потом я сказала Карлу, что это заставит лондонцев полюбить нас.
А затем мы услышали об этом отвратительном мистере Принне.
Именно в ту пору он опубликовал книгу, которую назвал «О сценическом искусстве»; в трактате сем было около тысячи страниц. Это была резкая обличительная проповедь, направленная против безнравственности. Дело в том, что Уильям Принн был пуританином самого худшего толка; я терпеть не могла таких людей, а после появления книги Принна возненавидела их еще больше. Господин Принн писал, что все театральные представления следует запретить, ибо они по сути своей аморальны. Священное Писание осуждает комедиантов – и господин Принн теперь тоже предает их анафеме.
Книгу доставили во дворец, и все мы внимательно изучали ее.
«Святой Павел запрещал женщинам говорить в храмах «, – писал Принн. Он осмеливался утверждать, что для женщины-христианки верх бесстыдства – появляться перед публикой на сцене (возможно, даже в мужском обличье, с коротко остриженными волосами) и ломать комедию перед посторонними людьми.
Принн заявлял, что женщины-актрисы – это гнусные блудницы. Хуже игры на сцене, по его мнению, были только танцы. Их следовало рассматривать как преступное оскорбление нравственных устоев, а танцоров бросать в тюрьму и наказывать за распутство.
Мы могли бы посмеяться над этим фанатиком, но он приводил цитаты из Библии и сочинений отцов церкви; и все мы понимали, что в книге своей Принн нападает на меня, поскольку я ведь играла в пьесе… И еще я любила петь и обожала танцевать.
Прочтя сие произведение, король страшно рассердился – не потому, что счел взгляды Принна стоящими внимания, а потому, что решил: автор прямо и открыто оскорбляет меня. Карл желал, чтобы Принн предстал перед ним и извинился за свою дерзость. Думаю, это удовлетворило бы короля, но доктор Лод, ставший архиепископом Кентерберийским, усмотрел в яростных нападках Принна на самые разные зрелища куда большую опасность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146