Он обрадовался, когда к ним в барак снова донесся голос Шмидлинга: «Выходи!» После двух часов строевой подготовки началось бесконечное заучивание утреннего урока; от постоянного повторения Хольт уже слышать не мог слов «лафет», «дульный тормоз», «дистанционный взрыватель». Это надо так вызубрить, чтобы помнить и спросонок, внушал им Шмидлинг. Да и Вольцов, чуть ли не в одно слово с ним, поучал их вечером, что память и сознание тут ни при чем, надо, чтобы вся эта премудрость въелась в плоть и кровь.
— Память может вам изменить, рассудок — угаснуть, но эта наука должна сидеть в вас, как условный рефлекс.
Вольцов отправился к Готтескнехту отбывать наряд, но предварительно догадливый малый обратился за советом к Шмидлингу.
— Это считается как рапорт, — пояснил ему тот. — Положено, чтобы в полной форме, на голове каска.
О столкновении между Готтескнехтом и Вольцовом много говорили в бараках. Надлер некоторое время наблюдал, как Вольцов усердно начищает вахмистру башмаки и ремень, а потом сказал с усмешкой:
— Когда Готтескнехт приказывает, Вольцов повинуется.
Феттер запустил в него шнурованным башмаком пониже спины, и Надлер счел своевременным обратиться в бегство.
Хольт сел за письмо, но дальше обращения так и не пошел, да и оно далось ему не без муки. Вскоре вернулся Вольцов, как всегда внешне спокойный, но его грызла ярость.
— На три месяца лишил меня увольнения, сукин сын!
Поостыв, он рассказал подробнее:
— Готтескнехт страшно разозлился, увидав меня в предписанной форме. Поставил мне единицу, лицемер поганый, за знание устава — и на три месяца лишил увольнения!
Гомулка рассмеялся.
— А потом еще полез смотреть, подлюга, соответствует ли взыскание уставу, — добавил Вольцов.
Хольта то и дело отвлекали от письма.
— Я бы согласился чистить ему сапоги, глядишь, недельки через две он бы и утихомирился, — сказал Бранцнер, высокий, худой брюнет с кривым носом и выступающим вперед кадыком, который судорожно прыгал у него при каждом слове.
— По-моему, с Готтескнехтом можно ладить, — подхватил Гомулка. — Когда нас пошлют в дело…
Опять «пошлют в дело»! Хольта от этих слов бросало в дрожь. Он поймал себя на том, что в глубине души тоскует по тишине и безопасности маленького городка, и тут же обругал себя за малодушие. На листке бумаги по-прежнему сиротливо стояло «Дорогая Ута». Тогда я сказал ей, что рвусь на войну, а теперь теряю всякое мужество…
Наконец он написал ей трезво и немногословно, описал этот первый день их лагерной жизни, насколько считал возможным после предупреждения Готтескнехта.
Ему вспомнилось их прощание. Неужели это было только вчера? А ведь кажется — так давно. Все кончено. И навсегда! Остальное — пустые мечтанья. Она чуть не на три года старше и обручена. Но сейчас, беседуя с ней в письме, он опять искал прибежища в самообмане. Нет, нет. Не кончено! «Не покидай меня! — писал он. — Нам, возможно, предстоит пережить много тяжелого! Не оставляй меня одного!»
— На угломерном круге, — поучал их Шмидлинг, — шесть тысяч четыреста делений.
Гомулка и Бранцнер, считавшиеся в школе лихими математиками, переводили деления угломерного круга в градусы, отдыхая на этом от одуряющей зубрежки. Каждый придумывал что-то свое, кто во что горазд.
— На подъемном механизме устанавливаем градусы: на каждый градус приходится по четыре риски.
На установщике взрывателя тридцать секунд действия дистанционного устройства соответствовали 360 градусам (полный оборот). Гомулка пытался высчитать, какое расстояние пролетит цель за тридцать секунд.
— Эх, досада! Тут, пожалуй, не обойтись без дифференциального исчисления!
Шмидлингу впервые попались такие понятливые рекруты.
— Начальная скорость гранаты, — поучал он, — самая большая. У нашего с вами клистира начальная скорость восемьсот шестьдесят…
— …метров в секунду, — подсказал Вольцов.
Но Шмидлинг уже не склонен был терпеть такие посягательства на свои права. Он заставлял весь расчет вытягиваться в струнку и повторять: угломерный круг, наибольший угол возвышения, установщик дистанционного взрывателя и так далее. Прошло немало времени, прежде чем их допустили к орудию.
Курсанты не раз обсуждали между собой этот странный метод обучения.
— Бывают положения, — говорил Вольцов, — когда мозг отказывается варить. Нужно добиться, чтобы человек действовал автоматически, к тому же эти методы рассчитаны на всякий сброд, на ассенизаторов и дворников… Это такой тупой народ, что трудно полагаться на их понимание, вот им и вдалбливают все до одурения. — Он сослался на своего отца — полковника. — Я не раз слышал от него, что армейская муштра рассчитана на то, чтобы и последний дубина все знал на зубок.
Курсанты, обучавшиеся работе на приборах, хвалились:
— Мы с вахмистром целый день проходим теорию зенитной стрельбы. Страшно интересно!
Как-то Хольт и Гомулка стояли вдвоем у входа в барак, и Гомулка сказал:
— Тут есть еще одно обстоятельство: нас так изведут долбежкой, что мы рады будем дорваться до настоящего дела.
— Ты прав. Когда я раньше думал о том, что нас ждет, мне становилось здорово не по себе… Но сегодня, когда Шмидлинг в сотый раз пожелал узнать, какому значению азимута соответствует «семь», я решил: что бы нас ни ждало в Рурской области, мы по крайней мере избавимся от этой волынки!..
— На то они и бьют. — Гомулка тряхнул головой. — А в общем грех жаловаться, — продолжал он. — Я удивляюсь, до чего прилично с нами обходятся. Новобранцев в казармах так шугают, что фронт представляется им раем… До поры до времени, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183